Моджахед висел с вывернутыми назад руками уже третий час. Запястья рук были закованы в широкие железные наручники, которые больно впивались в кожу и кости. Впрочем, боль несколько притупилась, поскольку большую часть времени он находился без сознания, а в те недолгие моменты, когда оно возвращалось к нему, все окружающее виделось в странном виде.

Измученные общим перенапряжением, мышцы глаз искривляли пространство, и вид лежащих на каменной земле товарищей и орудующих возле них солдат напоминал комнату кривых зеркал, в которую он когда-то ходил с родителями в Москве, в Парк культуры и отдыха. Тогдашнему, семилетнему ему очень понравилась Москва, её красивые дома и площади, Кремль, мороженное и цирковое представление.

И русские ему тоже понравились, такие приветливые и добрые. С тех пор он внимательно и с любовью относился ко всему русскому, а после школы выучился на учителя Русского языка и литературы. Он немного писал стихи и вел в школе литературный кружок. Некоторые националисты даже ворчали, что он слишком уж носится со своим русским, но он уже прочёл Пушкина, Достоевского и Толстого и убеждал, что народ с такими писателями, поэтами и композиторами обязательно приведёт маленькую Чечню к прекрасной жизни.

Он был романтиком, и поэтому война, внезапно начавшаяся после горбачёвской Перестройки и развала Советского Союза, оказалась для него ужасным потрясением. Он никак не мог взять в толк за что в очередной раз убивают его народ. Только за то, что он захотел пойти своим путём? Но ведь Ельцын сам говорил со всех трибун, что каждый народ может взять себе столько демократии и свободы, сколько ему надо.

А как дошло до дела, так ввели войска. То, что началось потом, перешло все допустимые границы, и теперь уже с обеих сторон руки окрасились кровью по локоть. И всё же, он не ставил знак равенства между действиями бойцов сопротивления и оккупантов.

Если первыми руководили гнев за разрушенную и осквернённую землю, убитых родных и близких, невинно страдающих мирных жителей, то вторыми - чувство злости за погибших и раненых боевых товарищей, за свою неустроенную жизнь, а также немалое влияние оказывали пропаганда и промывка мозгов, которые осуществлялась сверху, через начальников и средства массовой информации.

Верхушка ограбила весь народ, а чтобы он, не дай Бог, не начал выступать против власти, стала сбивать его с толку, выискивать врагов на стороне, натравливать на другие народы. В разгоревшемся костре войны уже смешались и правые, и виноватые, и конца братоубийству не предвиделось. Сквозь замутнённое сознание моджахед всё же понимал, что в глаза ему светит полуденное солнце весеннего дня.

Хорошо, что весна только наступила, летом бы его давно добил солнечный удар и искусали мухи, потому что голова, лицо и тело моджахеда были разбиты и покрыты засохшей и сочащейся кровью. Если раньше от него хотели каких-то признаний, то теперь он уже не понимал, чего от него хотят.

Тело ещё слегка реагировало на время от времени наносимые удары, но сознание приобрело уже мерцающий характер и, словно видеокамера, которую забыли выключить, в моменты, когда он приходил в себя, беспристрастно записывало происходящее вокруг.

Неподалёку от висящего моджахеда, на жесткой земле, усеянной камнями и оживлённой, пробившимися навстречу солнцу зелёными кустиками молодой травы, лежали зверски изуродованные тела бойцов из его отряда. Практически всех их взяли в плен ранеными, пообещав освободить, если добровольно прекратят сопротивление.

Основному отряду с заложниками и пленными омоновцами удалось ночью переправиться по реке и газопроводу, группа же прикрытия, состоящая из 25 человек, имитировала контратаки в нескольких местах, дезориентируя противника и отвлекая его силы.

Они вызывали огонь на себя, чтобы спасти других. Поняв наутро, что их провели, оккупанты предприняли яростные атаки, потеряв при этом немало бойцов. Ещё до подхода оккупантов к селу, моджахеды силами сельчан и пленных омоновцев вырыли глубокие окопы, сделали прочные блиндажи, в которых группа прикрытия пересидела очередную авиа бомбёжку и обстрел из орудий <Град>, после чего отбила новую атаку оккупантов.

Потери оказались столь значительными, что командование россиян не решилось на третью атаку. Оно предложило оставшимся в живых моджахедам добровольно сдаться, пообещав не тронуть их и в дальнейшем обменять на своих пленённых омоновцев. Обессилевшие от ран, бессонницы и усталости моджахеды решили использовать этот последний шанс. Они исходили из своих понятий, из своего понимания воинской чести и стоимости данного слова.

Впрочем, 55-летний Латыгов убеждал их биться до последнего и не верить кафирам. Он напоминал, как они расстреляли отпущенную группу заложников, вышедшую с белым флагом.

- Если они своих не жалеют, и с нами церемониться не станут! - убеждал он.
- Им что дагестанцы, что чеченцы - всё одно, - отвечали ему, - но своих-то омоновцев наверняка захотят обменять...

Всё вышло так, как говорил Латыгов: их, еле живых, отлупили прямо на месте, потом запихали, как селёдку, в закрытую машину с железной перегородкой, отделяющей заключённых от охранников, и повезли. От ран, побоев и духоты несколько человек скончалось прямо в дороге.

Машина подъехала, к какому-то, железнодорожному перегону, где её уже поджидал железнодорожный состав. К нему съезжались грузовики с пленными из разных окрестных мест. Конвой с автоматами и овчарками оцепил местность, но бежать всё равно никто бы не смог: люди были искалечены и истощены.

Начальство, разместившись на пригорке, весело переговаривалось и время от времени отпускало замечания низшим чинам, которые с воодушевлением исполняли приказания, добавляя инициативу от себя лично, чем вызывали одобрение вышестоящих. Усердствовали не все: отличались немногие, остальные исполняли роль молчаливых статистов. Моджахеды не видели, как долбили прикладами и подгоняли ударами кованных сапог полуживых и полураздетых людей, с трудом, под крики конвоиров, выпрыгивавших из машин.

Кто был с переломанной рукой, кто без ступни или с вытекшим глазом, и чем уродливей и несчастней выглядел арестованный, тем больше насмешек он слышал в свой адрес. Очевидно, конвой уже принял на грудь, поэтому перегрузка происходила под постоянные шуточки и всеобщее ржание.

- Смотри ухо висит, как у собаки, не до конца отрезали...
- Ничего, жрать захотят - отрежут, не всё же за них делать.

Один из арестантов, был уже не в себе и шатаясь направился прямо в сторону конвоя, за что заслуженно получил несколько ударов сапогами, которые подогнали его, словно биллиардный шар, прямо к лузе открытой двери, а его товарищи приподняв почти бездыханное тело, словно мешок, сунули его на вагонную площадку, где другие чёрно-красные от грязи и крови руки поволокли его внутрь вагона.

Тех, кто оказался покрепче и на двух ногах, заставляли вытаскивать из грузовиков трупы. И, как не старались пленные делать это осторожно, их ослабшие руки не удерживали тяжести тел, и последние с грохотом падали на землю. Если на земле к этому времени скапливалась куча выброшенной из машины одежды, удар был глухой, если нет, то головы мертвецов раскалывались, как арбузы, и мозг, и кровь покрывали дорожку от машины, до кучи трупов, уложенных рядами неподалёку.

Никого из конвоя не рвало, очевидно они привыкли к подобному, солдаты относились к происходящему, как к рутинной работе. Чеченские арестанты сносили всё молча. Нескольких женщин, которых выгрузили первыми, сразу же отвели за ближайший пригорок. Когда дошла очередь до их машины, моджахед и товарищи сразу же всё узнали и поняли. Некоторые начали просить поговорить с начальством.

- Вы же обещали не трогать, обещали обменять...
- А ты, б...ь, наших не трогал, когда гранатами закидывали?!
- В..би ему промеж глаз, чтоб меньше разговаривал...
- Да у него итак уже одного нету.
- Да и второй ему на х.й не нужен! Возиться тут с ними...

Кто-то с пригорка снимал всё это действо на кинокамеру, чтобы потом, на гражданке показать родным и знакомым.

- Ты это, на х.й, спрячь камеру, а то фсбэшники прицепятся, - посоветовали сбоку и камера перестала стрекотать. Обычный вагон электрички являл собой фантастическую картину нагромождения искалеченных, окровавленных тел и грязной, окровавленной одежды. Могущих передвигаться остались единицы.

Основная масса обессилено лежала в самых разных позах, блаженно дыша относительно свежим вагонным воздухом, приходя в себя после тесных, удушливых клетей грузовиков. Пока ехали, те, кто оклемались, пытались нацепить хоть какую-то одежду на голые тела товарищей, помочь раненным переменить позу. К окнам не приближались, чтобы не вызвать гнева стоящих по разным концам вагона двух пар автоматчиков. На оккупационной базе их заперли в бараке с земляным полом и поставили у дверей бадью с водой.

Кто мог добрести или доползти до неё, тот пил из ладоней, остальным приносили влажные тряпки и выжимали воду прямо в горячие рты.

- Фашисты так не обращались с пленными...
- Мой отец всю Вторую мировую войну прошёл... За что воевал?
- Когда были нужны - использовали. Вспомни куда потом фронтовиков дели: вместе со всеми в Среднюю Азию сослали!
- Хорошо ещё в Среднюю Азию, а не на Колыму.

Наутро начались допросы: каков был план действий, фамилии участников, командиров, где базы, сколько на них людей, как осуществляется связь, фамилии и имена, где кто из родных, и чем они занимаются, и снова фамилии и имена...

На самом деле, сообщённые о базах и связи сведения не имели той оперативной ценности, которая могла бы быть полезной для кафиров, поскольку лесную жизнь так организовали, что все базы, за исключением тех, где хранилось вооружение, продукты и обмундирование, являлись временными и менялись постоянно. Моджахеды, состоявшие в штате постоянных баз, не принимали участия в боевых действиях и занимались только их оперативным обслуживанием.

Как правило, туда назначали тех, кто набирался сил после ранений. Но и постоянные базы время от времени переводили в другие места, ими очень дорожили, поскольку всё доставлялось с большим трудом. В принципе, бойцы могли много рассказывать из того, что знали, поскольку понимали, что в походной жизни всё течёт, всё изменяется. Моджахеда допрашивал старший лейтенант, из оккупационных органов. Он не скрывал, что устал от бессмысленных допросов полутрупов, что ему опостылела эта Чечня и эта война.

Мутные глаза его оживились, когда на вопрос почему он воюет против государственной власти, моджахед заявил, что против власти он не воюет, а воюет против тех, кто ни за что, ни про что убивает его народ.

- Разве это по-христиански убивать мирных жителей? Разве Христос этому учил? - А ты почём знаешь, чему Христос учил? Или тебе Аллах это рассказал?
- Я учил Историю религий в российском пединституте и Библию читал. А у меня половину учеников убили. В чём дети-то виноваты?
- Не повезло им, не в том месте родились. Наш Христос за всех христиан отстрадал, а вам ещё помучиться надо, чтоб поняли, что к чему. Тупые вы, плохо науку усваиваете.

И моджахеда подвесили за неимением креста. То ли от сочувствия, то ли для того, что бы пришёл в себя и дольше мучился, его изредка окатывали из ведра водой. И тогда он, не поднимая головы, а только приоткрывая веки, видел трупы убитых товарищей. Он видел кровоподтёки по всему телу, перебитые, раздробленные ступни ног и кисти рук, вытекшие, висящие сбоку лиц глазные яблоки, исколотые тела, отрезанные носы и уши, пробитые головы и всюду кровь, кровь, кровь.

- Куда их, а то разложатся, завоняют, дышать будет нечем, - произнес один голос.
- Да, ничё, скоро их обменяем на наших. Эти даже за своих покойников деньги платят. Козлы! А самим жрать нечего ..., - ответил другой.

Моджахед вспомнил пленных омоновцев. Ещё там, в селе командование отряда предлагало обменять их на своих пленных, но кафиры отказались и утюжили их с воздуха вместе с моджахедами. Разговор специально вели при омоновцах, чтобы те всё слышали, и кое-кто из них разозлился от такого предательства, попросил оружие и стрелял по своим. <Такие не захотят меняться, теперь им обратного хода нет> - подумал тогда он.

- Ну что, этот Иисус уже спёкся? - спросил первый голос.
- Да пусть ещё повисит, куда он денется, - сказал второй.


Стук удаляющихся сапог растворился в шуме, возникшем в ушах, и мысль моджахеда прервалась.

«К» (15 января 2006 г.)

КЦ