Закат империй всегда печален. Самым типичным и при этом самым трогательным обстоятельством, сопутствующим закату является отчаянная слепота. Слепота безумных, истерически спорящих о том, каким путём скорее прибежать к пропасти. Впрочем, это неудивительно: когда дело доходит до экзистенциальных вопросов, мифологическое сознание берёт реванш у распоясавшегося интеллекта и погружает человека в миф. Миф – обезболивающий наркотик, которым история облегчает страдания обречённых. (Феномен Путина показывает, насколько мифологичным является современное массовое сознание).
Поэтому, приступая к размышлениям о сегодняшней России, следует определиться с ключевым вопросом – хотим ли мы строить для себя комфортные мифы и пребывать в них до последнего момента, либо мы, всё-таки готовы понять и принять действительное положение дел. Первый путь – не для профессионала, хотя многие учёные мужи, вполне следующие принципам объективности в своих предметных областях, стыдливо съезжают на мифологическо-идеологические рельсы, когда речь заходит о «больных вопросах».
Для обыденного сознания сказки о шестой расе, об астрологической благодати, о мессиях, скрывающихся в сибирской тайге и т.п. – вполне естественны и извинительны. На то оно и обыденное сознание. Оно везде одинаково. Такие же сказки сочиняются во многих, если не во всех странах, вытолкнутых или выталкиваемых на задворки истории.
«Умом Папуа Новую Гвинею не понять!» – как сказал один московский остряк. Для обыденного сознания – миф, даже в сказочной форме служит не только описанием мира, но и защитой от него. Но способность к рефлексии в масштабах недоступных обыденному сознанию обязывает смотреть фактам в лицо и не подменять образ реальности идеологическими конструкциями.
Как известно, человеку свойственно заблуждаться. Особенно по поводу своей судьбы и перспектив её корректировки. Человек строит планы, проекты, варианты развития ситуации, исходя из роковой бессознательной предпосылки, что «ситуация с ним заодно» и, следовательно должна развиваться в наиболее благоприятном для него направлении. Не желая признавать, что ситуация может развиваться по своим собственным сценариям, которые в своей непреложной объективности могут весьма далеко уходить от желаемого и оптимального, человек начиная с магии слов и кончая практической деятельностью пытается навязать реальности свой идеальный вариант. И в результате, в качестве урока получает вариант наихудший.
Российский вариант такого рода заблуждений граничит с самоубийственным инфантелизмом. Об историко-культурных корнях российского прекраснодушия и прожектёрства, равно как и о психологических истоках упорного игнорирования объективной реальности – разговор особый и сугубо научный. Для начала надо просто протереть глаза.
Создаётся впечатление, что политики, публицисты, журналисты, деятели культуры и деятели всего остального в своих бесконечных спорах, выступлениях, дискуссиях, статьях и пр. стремятся не почувствовать объективные тенденции развития ситуации, в первую очередь в общеисторическом контексте, а стремятся во что б это ни стало доказать оппонентам, что их сценарий (проект, прожект) развития ситуации лучше, добрее, безболезненнее.
Главное – убедить и договориться! Поражает какая-то безотчётно-первобытная вера в магическую силу добрых и правильных слов. (об удивительном отношении русского сознания к словам писал ещё академик Павлов). Найти бы только человека (мессию, пророка, шамана), который знает, куда идти России! (Кому-то кажется, что уже такой человек нашёлся, но это как всегда ненадолго). И тогда под действием иррациональной воли, облечённой в добрые и правильные слова преобразуется низменная, неправильная реальность.
В надежде на русский авось этот вопрос пока что задаётся наугад, кому попало, или точнее всем подряд. Что может быть более жалким, чем вид растерянных, дезорентированных людей, пытающихся во чтоб это ни стало сбиться в кучку вокруг мнения или чьей-то фигурки. При этом где-то в уголке сознания, а точнее, подсознания, таится чувство эфемерности всех благих проектов и какая-то иррациональная готовность принять наихудший вариант как наказание за тупую необучаемость урокам истории. Подсознание обмануть нельзя, зато сознание можно изнасиловать. Можно запретить анализировать и обсуждать не самые приятные, но более реалистичные варианты. Можно запретить о них думать (по крайней мере себе).
Можно выстроить буфер из идеологических штампов, договориться и вывести из обращения страшные и неудобные слова и понятия. Можно проделать и другие табуативные процедуры на уровне слов. Можно, в конечном счёте, договориться с кем угодно на тему «да» и нет не говорить, белый и чёрный не выбирать» и т. д. Так синклит мандаринов от «духовности» и кукловодов от идеологии постановил ошельмовать и изъять из обращения опасные и неприятные слова. Так над словом «буржуазность» (со всеми производными) продолжают как ни в чём ни бывало тяготеть замшелые марксистско-ленинские проклятья, но зато говорить о революции сочтено столь же неприличным как о верёвке в доме повешенного.
Да, можно кастрировать общественную волю к социальному насилию на уровне слов. Но причины конфликтов от этого не устраняются. И ведь никто (из тех, кого слышат) пока не набрался мужества отстранённо, без искажающей внутренней заинтересованности задать вопрос в духе очень не русского по духу мыслителя – Аристотеля – каково действительное положение дел? И речь идёт не о какой-либо частной информации из области экономики или политики. С этим относительно просто: если нельзя передёрнуть, можно нужным образом истолковать и подогнать (как результаты переписи или выборов) под нужную картину. Если и это не получается – можно просто проигнорировать.
Речь идёт о положении дел в пространстве истории. И не в мифической соборно – метафизической и сказочно-героической, а в реальной, жестоко реальной и бескомпромиссной человеческой истории, где мировым империям иногда свойственно рассыпаться, а неадаптивным в новых условиях народам метрополии – платить по счетам. Речь идёт о реальном общеисторическом процессе, где нет путей, усыпанных розами, где правят не вера, надежда и любовь и даже не добро и красота, а совсем другие категории и законы. И это придётся признать даже такому постоянно этически озабоченному сознанию как русское. Иначе, как показывает всё тот же всемирно-исторический процесс, незнание законов истории не освобождает от ответственности. А если осмелиться заметить, что альтернативой развития в истории часто выступает только смерть, то надо признать, что дела обстоят, мягко говоря, неважно.
В России, извините за суконную фразу из учебника истории, не решены задачи буржуазно-демократической революции. Не буди лиха...! Попробуй кто-нибудь заикнись о революции, как о возможном выходе из тупика – разорвут. Бей экстремиста! Чтоб не портили нашу добрую сказку! (Экстремистом теперь считается уже тот, кто не хочеть давать взятки). Пожалуй, только национально-патриотическим идеологам позволено разглагольствовать о бунте (заметим, о бунте, а не о революции) прежде всего, потому что все и разглагольствующие и им внимающие если не понимают, то чувствуют всю сказочность и идеологическую ангажированность этих разглагольствований. Это не страшно.Здесь ничем серьёзным не пахнет.
А какова же реальность? Я не пророк и не провидец. Я не претендую на непререкаемую истину. Знаю только одно – моя точка зрения непредвзята и я, по крайней мере, чётко разделяю наиболее комфортный и благоприятный вариант развития событий для себя, как для жителя России, и тот ход событий, который, не смотря ни на что, представляется мне объективным.
Итак, в России не решены задачи буржуазно-демократической революции. А поскольку сами эти задачи назрели со всей очевидностью ещё давным-давно, то очевидно что от решения этого вопроса не отвертеться. Напомню, что решение исторически назревших задач – это не вопрос желания или нежелания (назовите это хоть консенсусом или национальным согласием – неважно). Это вопрос выживания и адаптации в меняющемся общеисторическом контексте. И решают здесь не те, кого больше, а те, кто понял.
Далее, в реальной истории существует класс ситуаций, когда жизненно важные для всего общества проблемы могут быть решены только через социальный конфликт. И эти конфликты закономерно происходят независимо от того, нравится ли это самим участникам или нет. Конфликт и социальное насилие – тоже форма диалога. И притом – форма продуктивная, ибо в ряде случаев она является единственно возможной, есть мудрость в мире, но есть мудрость и в войне и ещё неизвестно, что, в конечном счёте, страшнее: война или отсутствие в обществе идей, за которые люди готовы воевать. Не всегда справедлив фольклорный трюизм о том, что худой мир лучше доброй драки. Худой мир часто является симптомом «тепловой смерти» общества, когда гангрена фатализма и апатии вернее всякой войны сводит народ в могилу путём мучительного гниения заживо.
Переход из одного исторического качества в другое всегда конфликтен. Тут надо ахать по поводу жертв – их всё равно не избежать, а благодарить историю за то, что она вообще предоставила обществу шанс совершить прорыв в новое качество. Здесь все идеологические ухищрения на тему достижения национального согласия тщетны и иллюзорны. И, слава богу, ибо лучше национальное несогласие, чем национально согласованное движение ко дну и маразм исторической стагнации, неизбежно завершающийся вымиранием.
В ситуации качественного перехода консенсус по поводу базовых ценностей в обществе может быть достигнут тогда и только тогда, когда одна часть одна часть общества не только оказывается подавленой, но и смирилась со своим подавлением. (Как это произошло после Гражданской войны) Если речь идёт о позитивном историческом развитии, то подавленной оказывается реакционная (вот ещё одно «неприличное» словцо), т.е. исповедующая неадаптивные социальные установки, часть общества.
Мирного разрешения такого рода конфликтов не бывает – слишком серьёзные интересы слишком большого числа людей при этом затрагиваются. Во всяком случае, история ни одного случая мирного решения не показывает. (Что касается «бархатных» революций в Восточной Европе, то степень их «бархатистости» определялась уровнем понимания прежних коммунистических элит своей исторической обречённости и, соответственно, градусом сопротивления. К тому же, практически везде в Восточной Европе антикоммунистическое движение имело также и национально-освободительную окраску, что по понятным причинам принципиально отличает их ситуацию от российской: русским никто коммунизм извне не навязывал).
Нашим прожектёрам опыт истории нипочём. Почему это, интересно, нельзя и в новую жизнь и без крови? Ведь мы же все этого так хотим! Ведь все же это понимают! Вот он – особый путь! Конфликт загнан вглубь и спущен вниз на клеточный уровень общества. Все грызутся, шипят и пинаются в хаотическом броуновском движении. Пусть акулы и пираньи периода первоначального накопления сражаются за жизненное пространство со старой феодально-совковой номенклатурой в боях местного значения. Нашли! Достигли консенсуса! Обманули историю! Увильнули! Главное, что наверху и по контуру у нас «стабильность», «согласие» и даже некая видимость реставрации имперских причиндалов. А если кипение и шипение этой гремучей смеси бардака и полицейщины не показывают по телевизору, то вроде как и всё в порядке. Авось пронесёт? Нет! Не пронесёт! Остаётся только удивляться, что история всё ещё медлит с наихудшим вариантом. Отчасти понятно – слишком большая страна. Но терпение истории, в отличие от терпения населения не беспредельно. И наихудший вариант в живописном букете версий уже вполне просматривается. Детали для истории несущественны.
Бесполезно обращаться к тем, кто не желает жертвовать частью ради целого. Это вполне правомерная позиция и надо признать, что она не лишена даже известного благородства и гуманизма. Но у неё есть один небольшой недостаток – она ведёт к смерти, ибо не способствует адаптации общества в современном мире. Говорить можно с теми, кто хочет, чтобы Россия выжила и осталась не на задворках, а хотя бы вблизи фронта мирового развития.
Одним из существенных признаков инфантильности общественного сознания является непонимание того, насколько настоящее и будущее того или иного народа определяется его прошлым. Бордрячки-технократы и выходящие из их рядов эксперты и политики свято убеждены в том, что в каждой исторической точке можно начать жизнь с чистого листа. Вот сейчас мы примем хороший закон, вот этого уберём, вот этого поставим (главное – честного!) и всё заработает. Волюнтаристы и прагматики, как правило, оптимисты. А те, кто видит глубже если не всегда пессимисты, то, как правило, скептики.
Итак, что же конкретно даёт повод для неосторожного пессимизма? Если исходить из того, что тела падают вниз, а Волга, как это не пошло, впадаёт, всё-таки, в Каспийское море, то становится очевидным, что наблюдения за универсально повторяющимися в истории явлениями позволяет делать вывод о наличии неких неотменяемых волей отдельных субъектов закономерностей. Одна из таких закономерностей заключается в том, что имперские народы исчезают вместе с самой империей, ибо имперский принцип выступает для такого народа стержневой формой культурной идентификации, в то время как другие формы (национальная, конфессиональная) носят подчинённый и не развитый характер. Когда пробивает последний час империи, сознание начинает метаться, цепляясь за недоразвитые формы самоидентификации, типа «русскости» или православия, но поезд, как говориться, уже ушёл. Всё в истории надо делать вовремя. Последнее прибежище осиротевшей души – мир догосударственных родовых ценностей. Но такая форма культурной идентификации не слишком способствует сохранению и развитию институтов урбанистического «большого общества», что в современных условиях делает её рецессивной и неадекватной мировому контексту.
Оговоримся, что речь идёт об империях теократических, а не колониальных.(1) Здесь Россия встраивается в историческую традицию, прологом который были империи классической древности – Ассирия и Персия, а затем императорский Рим. Византия передала Руси\России эстафету мирового теократического проекта, а халифат и Османская империя были ближайшими типологическими соседями. «Имперский народ не имеет нации» – эта сентенция известна давно. А народ вовремя не сформировавший нацию теряет самоидентификацию, растворяясь в просторах империи и, в конце концов, сгорает в топке теократического проекта.
И чем грандиознее имперский проект, тем страшнее историческая цена, которую платит за него народ метрополии. Народы, успевшие отказаться от имперского проекта, как, например, турки или испанцы, расплачиваются длительным прозябанием на задворках. Не отказавшиеся – полным исчезновением. Есть ли объективные основания полагать, что Россия станет исключением из этого правила? Решительно никаких!
Разве Россия и наследующий ей СССР не был величайшей из мировых теократических империй? Разве русский народ сам не осознавал себя как имперообразующий? Разве идея воплощения на земле (причём на всей!) единственно истинного священного порядка не была доведена здесь до своего предельного выражения? И разве обвальная деградация цивилизационных структур, обострение кризиса идентификации и процесс физического вымирания населения не идёт параллельно с угасанием имперского сознания?
Но, прежде всего, зададимся вопросом – в чём исторический смысл отечественной имперской традиции и существовала ли ему какая-либо альтернатива в виде действительной, а не абстрактной возможности.
Обычно в спорах о смысле тех или иных исторических феноменов, все порождающие причины рассматриваются как однопорядковые, т.е. имеющие одни источник и все предполагаемые альтернативы выстраиваются в мозаику рядоположенных вариантов. Думается, что на самом деле, всё гораздо сложнее. Единичный субъект ставит свои собственные цели и пытается их достичь на протяжении свой жизни. Преследуя цели, понимаемые как свои собственные, он, при этом, желая того или нет, выполняет определённые роли и программы, задаваемые теми социо-культурными общностями, в которые он включён. Сами же эти общности, в свою очередь, также осмысляют свои собственные цели, в действительности выполняя программу более высокого и глобального порядка. Подсчитать эти уровни причинности весьма сложно, но ясно одно – культура как самоорганизующееся целое, скрывает свои истинные основания, принципы и, соответственно, цели как от единичного субъекта, так и от коллективного субъекта своих внутренних структурных подразделений. Проще говоря, империя, как культурно-цивилизационное образование, ставя свои исторические цели, осознаёт их как последние, всемирные и окончательные. А на самом деле, попытка реализации, всегда ограниченного в историческом времени имперского проекта служит достижение иных более глобальных, а потому скрытых за горизонтом осознания, задач, значение которых раскрывается с временной дистанции, не соизмеримой ни с длительностью жизни единичного субъекта, ни со сроком жизни самой империи. Страшные истины открываются лишь в самом конце в точке окончательного распада культурно-цивилизационного качества, да и то не всем и не полностью. Отсюда и происходит китайское проклятье – жить в эпоху перемен.
Какие цели провозглашались Российской, а затем и советской империей – хорошо известно. А чему служила реализация этих целей на самом деле?
Нетрудно заметить, что Западной Европе на протяжении всей её послеантичной истории противостояла империя.
Поясним. Империи, как удавшегося теократического проекта на Западе не было, как не было и устойчиво воспроизводящегося имперского сознания – а именно оно и есть, по нашему мнению, главный критерий «имперскости». Вплоть до конца средневековья Европа грезила о возрождении римского величия, одухотворённого христианской утопией. Такого рода грёзы имели место едва ли не везде, вплоть до провинциальной Португалии. Но не стоит попадать под гипноз имперской риторики. Ни Каролинги, ни Оттоны, ни их наследники – императоры Священной Римской империи Германской нации так и не создали настоящей империи.
Дело даже не в том, что последняя представляла собой довольно рыхлый конгломерат территорий, а император даже не имел постоянного домена. Дело в том, что не складывалось имперского сознания, а этно-культурный и историко-географический субстрат не отвечал требованиям реализации глобального теократического проекта. Ближе всего к образу полноценной империи подошли испанские Габсбурги. Но и здесь имперские тенденции не победили. Уже Филиппа II гранды называли не императором, а королём. Имперско-теократические претензии испанцев в Европе расшиблись об авангард буржуазной революции – Голландию и Англию. А за эти имперские претензии Испании пришлось заплатить долгим периодом унижения и прозябания на задворках Европы, окончившимся лишь в XXв. после Франко.
Не сложилось имперского сознания и у Габсбургов австрийских, хотя времени было, вроде бы достаточно. Распад Австро-Венгрии прошёл на удивление безболезненно и не оставил австрийцам никакого дурного наследия в виде пресловутого имперского комплекса. Не было имперского сознания ни у французов, ни у англичан, ни, тем более, у бельгийцев или голландцев. Колониальные империи – это явления совершенно другого порядка нежели империя, как теократический проект.(см. ссылку 1) Последним всплеском собственно имперской идеи в Европе был разве что гитлеровский Третий Рейх, едва продержавшийся двенадцать лет.
Итак, в Европе были имперские тенденции, служившие внутренней диалектической антитезой генеральной доминанты – процесса формирования национальных государств. А вот извне Европе постоянно противостояла настоящая (состоявшаяся) теократическая империя. Сначала это была Византия, затем арабский халифат, взлетевший на фоне сворачивающейся, как шагреневая кожа Ромейской державы. Затем эстафету всемирной по претензиям империи приняли турки, а с 16в. подоспела и Московия, провозгласившая себя третьим Римом не только в духовном, но уже и в политическом смысле.
Каковы же признаки этой самой «настоящей» империи, которые в то же время являются и признаками имперского сознания? Это не только последовательный этатизм и подчинение интересов субъекта интересам государства. Это непосредственное обожествление государства не только как реальной социально-политической организации, но, прежде всего как метафизического принципа сакральной космологии. Недаром византийцы соотносили Ромейскую империю с божественной иконой. (Таких риторических фигур Европа не слышала даже из уст самых последовательных воплотителей теократического проекта типа Максимилиана I.) Особенности сакрально- топологического самосознания империи таковы, что в них идея непосредственного тождества с топологией религиозно метафизической не умаляет трансцендентного статуса последней. И напротив – бежит всякой имманентизации.
Империя – высшая и завершающая форма государственности, соответствующая манихейскому (разумеется, в широком. А не в узко историческом понимании) типу ментальности. Чем более выражены дуалистические корни монотеистической картины мира, тем императивнее выражается тяга к реализации имперско-теократического проекта. Империя – это ответ манихея на испорченность мира.
Корневой основой имперского сознания является идея провиденциалистского избранничества. В Европе с её дробной множественностью этно-политических субъектов у этой идеи просто не было достаточной почвы. Из идеи избранничества вытекает отношение к иному как к не-культуре, хаосу, варварству, порождению дьявола. Определения могут варьироваться, но суть остаётся. Инокультурное всегда понимается как враждебное великому теократическому проекту, а потому априорно отрицательно отмеченное - опасное, подозрительное, бесовское.
Империя по своему понятию всегда есть империя всемирная. Она как бы лишь временно пребывает в отмеченных границах. Для империи есть своё и временно чужое. То, что охвачено, и то, что ещё предстоит охватить. Теократический проект не может быть не всемирным. Поэтому в имперской политике парадоксальным образом сочетаются изоляционизм и агрессия. Постоянное расширение границ теократической империи, в отличие от империи колониальной, диктуется не экономическими и даже не военно-стратегическими интересами в первую очередь. С этих позиций действия империи могут выглядеть неоптимальными и даже гибельными. Империя живёт по логике простейшего одноклеточного существа, которое, бездумно поедая всё вокруг, стремится к бесконечному расширению пограничного периметра пока не погибает от «несварения желудка». Империя не может стоять на месте. Оправдание теократического проекта требует перманентного наступления, которое рано или поздно сменяется перманентным отступлением. Империя и по образу своему похожа на амёбу. Твёрдое ядро – столичный центр и относительно жёсткие границы. В середине - полужидкая сильно хаотизованная среда. Хаос убывает по мере приближения к городам, выполняющим зачастую узкие административно-экономические функции и не являющиеся городами в полном смысле этого слова. Теократическая империя – это всегда страна одного города: вертикаль связующая космологические полюса верха и низа посредством властной иерархии не может опускаться сразу в несколько точек. А за пределами столицы начинается расползающаяся во все стороны света провинция. Чтобы наглядно убедиться, что имеется в виду, достаточно отъехать километров сто (а то и меньше) от Москвы.
Идентификация с имперско-манихейскими «нашими» блокирует развитие национального самосознания. (Когда в 13в. перед лицом неодолимого натиска турок византийскому императору было предложено оставив «ромейскую» риторику объявить себя королём эллинов, и тем самым оживить дух сопротивления национальной идеей, это предложение было высокомерно отвергнуто. Последствия не заставили себя долго ждать.)
Культурный образ теократической империи – интереснейшая и почти неисчерпаемая тема, но сейчас пора вернуться к главному тезису. В широкой исторической перспективе Русь\Россия и Европа связаны последовательно развивающийся диалектикой взаимодействия, взаимоотрицания и взаимоформирования. От синкретической близости к Европе в эпоху Киевской Руси,(2) через нарастающий византинизм и антилатинство владимиро-суздальских, а затем московских князей к идее третьего Рима и зрелой имперской теократии Ивана Грозного шёл путь подспудного вызревания диалектической антитезы европеизму, который в муках и коллизиях неуклонно взращивал цивилизацию буржуазных наций. С эпохи Ивана Грозного Русь обозначилась для Европы в качестве внешней имперской антитезы, и диалектическое противостояние приобрело уже достаточно выраженный характер. Шаг за шагом укрепляя имперское качество с такой железной последовательностью обходя любые альтернативы, что в одном этом можно найти убедительнейшие оправдания самого радикального исторического детерминизма, Московия, наращивая геополитическое взаимодействие с Европой, по крайней мере, с эпохи Петра заняло позицию противостоящей ей теократической империи. Диалектически разведённые культурно-цивилизационные парадигмы вошли в завершающую фазу своего имманентного развития. Симметричная противоположность набора культурно-цивилизационных факторов стала явственнее, противоречия острее, противостояние напряжённее.
Запад трансформировал раннебуржуазное цивилизационное качество в систему либеральной демократии. Теократическая империя, изжив православную семантику трансформировалась в империю советскую, перекодировав нетрансформируемый образ Власти из православного монарха в партийного вождя, Опонское царство в коммунизм, избранный народ в избранный социальный класс и т.д. В этом, если продолжать рассуждать в духе исторического детерминизма, и заключался главный императив теократической империи.
Хитрость исторической диалектики в том, что за нарастающей остротой противостояния, приходящей на смену первоначальной синкрктической нераздельности, плохо просматривается макроисторическая комплементарность. Здесь нужен широкий и целостный ретроспективный охват истории и абстрагирование от каузальных связей коротких исторических конъюнктур. Иначе говоря, за целями и действиями отдельных субъектов, групп и социально-исторических сообществ необходимо увидеть цели более высокого и глобального порядка. Если этот уровень причинности скрыт от осознания постоянный отказ о «либеральной альтернативы» может показаться чередой необъяснимых случайностей. Однако «с птичьего полёта» все они складываются в чёткую закономерность. И восклицания типа «Ах, если бы!» выглядят не менее наивно, чем примитивные детерминистские схемы вульгаризованного марксистско-гегелевского толка. Ах, если бы! Если бы центр раннего восточнославянского государства был бы не в Киеве, а в Новгороде. Если бы это государство приняло бы крещение не от Византии, а от Рима. Если бы не татарский «опыт». Если бы не состоялся сопровождаемый мрачными пророчествами брак родителей Ивана Грозного. Если бы Борис Годунов имел бы ещё десять спокойных лет для осуществления задуманных реформ. Если бы Лжедмитрий не пал бы жертвой собственного либерализма и усидел бы на русском троне. Если бы зыбкое равновесие сил на Соборе 1613г. привело бы к другому решению. Если бы не были разорваны кондиции верховников. Если бы не оказалась бесплодной Представительная Комиссия. Если бы бомбисты не затравили Александра II накануне подписания буржуазной конституции. Если бы, если бы, если бы...
Делаются, впрочем, попытки уравновесить имперско-текратическую и либеральную линию в русской истории, за счёт переосмысления масштабов и значения последней. Такого рода концепции выдвигает, в частности, А.Янов. (от Ивана III к конституции Михаила Салтыкова, далее к верховникам и декабристам и так далее). Однако вялый пунктир либеральных поползновений, объяснимых сначала отголосками раннесредневекового синкрезиса, а затем влиянием той же самой Европы (ничего удивительного – с кем воюешь, у того и учишься) вряд ли может быть назван в полном смысле линией. Линии, если не лукавить, не было. И здесь даже нет необходимости затевать споры по конкретным пунктам, например, о том, что если в феномене декабристов и можно говорить о какой-либо традиции или линии, то это, скорее, традиция гвардейских дворцовых переворотов и т.д. Достаточно задать один простой вопрос – почему в нашей истории деспотическая линия всегда побеждала либеральную? Никакими частными историческими причинами этого не объяснить, а свети это всё к одной большой случайности…
Понятно, что за не слишком корректным с историко-методологической точки зрения раздуванием либеральной компоненты русской политической истории стоит идеологический заказ сегодняшних либералов, нуждающихся в идейно-исторических подпорках на неуютной российской почве. Чтобы стать Европой в будущем, надо стать ей в прошлом. Но либералы ещё не контролируют настоящее и, тем более, прошлое и голоса мифологов от либерализма звучат ещё не слишком громко.
Зато от душераздирающих стонов человеческого материала империи закладывет уши. Метания манихейского сознания в межеумочном пространстве идеологического вакуума – интереснейшим материал для наблюдения. Отшелушилась вся вторичная семантика и упали все маски. Коммунисты, фашисты, монархисты, православные ортодоксы и пр. с шокирующей очевидностью являют свою общую манихейскую природу. Все они порождены империей и не могут жить без империи – не важно под каким флагом. Но средневековье в России, хоть и с большим, возможно роковым опозданием, но закончилось и имперский ресурс исчерпан. Исчерпан во всех отношениях, включая и изменение психологии масс. Обыватель сегодня если и относится с известным пиететом к имперской риторике, но жертвовать своими интересами во имя каких-то неосязаемых абстракций больше не намерен. Наследник архаического родового человека – он государственник лишь до тех пор, пока государство не слишком на него давит и не мешает обделывать свои делишки. Поистине, российская синкретичность. Где ничего до конца не рождается и ничего до конца не умирает, с одной стороны – неизбывный тормоз развития, но с другой стороны – спасительный амортизатор в котором вязнут и гасятся все противоречия, спускаясь, так сказать, на клеточный уровень. В ином случае, наши неугомонные манихеи уже давно развязали бы крупномасштабную гражданскую бойню. Конечно, царство шкурного интереса, которое мы сейчас наблюдаем во всей красе, выглядит не симпатично, но рискну утверждать, что оно всё же лучше, чем царство идеалов (разумеется, имперских – каких же ещё). Гибрид первого и второго, выращиваемый властью в последние годы – это уже не кентавр, а василиск. С субъектом интересов, хотя и не всегда, но можно договориться. Носителя неприемлемых идеалов можно только убить, что и происходило неоднократно на всём протяжении нашей невыносимой долгой средневековой истории. И хотя сейчас шлейф стремления одной части общества если не уничтожить, то, по крайней мере, подавить другую просматривается ещё вполне отчётливо, и все в обществе друг на друга шипят – глобализации готовых на организованное вооружённое насилие социальных групп не просматривается. Синкрезис идей, смерть идеалов, приватность интересов.
Главный императив – противостояние Европе, а затем более широко понимаемому западу (при всём разнообразии конкретно исторических ситуаций взаимодействия) объясняет логику генезиса русской цивилизации в общемировом контексте. Без этого противостояния Европа не стала бы тем, чем стала. Именно Запад извлекал исторические уроки из русских трагедий. Взять хотя бы Октябрьскую революцию. А поражение СССР в холодной войне и его последующий распад поставил в этом макроисторическом процессе последнюю точку. С распадом СССР, глобальная историческая диалектика противостояния\комплементарности России и Запада оказалось снятой. И после этого, говоря словами Гегеля, отпавшие от фронта движения истории формы предоставлены своей собственной диалектике. Для России, выполнившей полностью своё историческое предназначение(3), эта диалектика печальна. Дух развития покидает Россию постепенно, уберегая от смертельных катаклизмов и предоставляя шансы вскочить на подножку уходящего поезда. Но шансы не используются, время растрачивается и темпы ухода «духа» нарастают.
Есть два правила истории, которые обязан признать каждый, вышедший из интеллектуального инфантилизма ум. Первое правило – за всё надо платить. Второе – всё надо делать во время. Россия, по словам философа В.Ковалёва, всегда волынила в истории, дожидаясь её конца. И теперь приходит время платить. Но и из этой ситуации ещё можно выйти достойно, если, опять же осознать её трезво, по-взрослому. Российское общественное сознание, к сожалению, как уже говорилось, во многом ещё носит черты сознания средневекового, которое специалисты соотносят, на уровне генезиса личности, с сознанием подростковым. Это не только идейный ригоризм, максимализм и пресловутые шараханья в крайности, поиски авторитетов (вождей и кумиров), дурной идеализм и праздная мечтательность. Это, прежде всего, неверие в подлинную реальность объективных процессов и вера в возможность преобразования мира волюнтаристским способом. Русскому\российскому сознанию присуща особенность бесконечно обижаться и злиться на мир, за то, что он не хочет вести себя «правильно». Вместо практических выводов и попыток разобраться бесконечные ожидания, что мир вот-вот, наконец, подстроится под нас и станет таким, как надо. Конечно, в последнее время, кое-какие выводы были всё же сделаны и указанные признаки стали проявляться более вяло. Но резвость и здравый смысл не возникают на освободившимся месте автоматически. Скорее можно говорить о реально наступившем духовном и идейном вакууме – привносящем в сознание традиционалиста, как убеждённого, так и стихийного, ощущение безысходности и бессмысленности жизни.
Пронизанное метастазами средневековой ментальности сознание остро неадекватно современной реальности и её проблемам. Чем как не глубоким инфантилизмом можно объяснить свойство общественного сознания (прежде всего, интеллигентского) увильнуть, удрать от любых форм исторической расплаты? Всё обойти! Выйти из воды сухими, ибо Господь нас любит! (Интересно, за что?) Чтоб все лекарства были сладенькими. Чтоб старички не умирали! И чтоб никакого насилия! Чтоб никого ногами не били! Чтоб ни капли крови!…А ТАК НЕ БЫВАЕТ! И как всегда российский максимализм играет злую шутку: раз насилие не хочет устраняться вовсе – тогда чёрт с ним! Пусть оно твориться везде и повсюду! Пусть торжествует произвол и беззаконие, пусть гибнут невинные люди – раз уж мир настолько испорчен, то так ему и надо! Здесь не только подростковый максимализм и ригоризм, но и что-то мазохистски-бабье. Это, впрочем, особая тема.
Повторю, в истории есть класс ситуаций, когда конфликт можно решить насилием и только насилием. Причём, все прекрасно понимают, что ни одна из сторон, представляющие принципиально несовместимые позиции по-хорошему ничего не уступит, как, например, паразитические слои общества никогда не сдадут своих позиций по-хорошему, как и не уйдёт по-доброму преступная власть. Но говорить об этом почему-то нельзя. Как страус, прятать голову в песок, загонять конфликт, делая вид, что всё в порядке – это можно! Все понимают, что не может быть никакого консенсуса между движением вперёд и движением назад. (Плоды такого «консенсуса» мы наблюдаем ещё с 1985 года) Зато нет насилия. Нет гражданской войны… Стоп! Здесь надо кое-что уточнить. Нет объявленного насилия. Нет объявленной гражданской войны. То есть, если война не объявлена, то её как бы и нет. (Затяжной конфликт на Кавказе оставим за скобками). А всё остальное – единичные явления и временные издержки (лексика устаревшая, но отношение всё то же). Интеллигентская демагогия о том, что надо набраться терпения, что должно пройти несколько поколений и т.п. – т.е. стремление оттолкнуть проблему подальше от себя здесь не пройдёт. Консенсус воров и обворовываемых, паразитов и тружеников, бандитов и полицейских проблемы не решит. Если общество не готово платить по историческим счетам и вытягивать себя из ямы ценой социального насилия, то альтернатива здесь одна – разложение ползучая деструкция и, как следствие – «мирное», но весьма скорое схождение в могилу. Кто посмеет возразить, что Россия сегодня представляет собой вконец разложившееся общество, доедающее остатки материальных и моральных ресурсов? Но инфантильное сознание не унимается. А вдруг пронесёт. Авось, как-нибудь, само собой… Только чтоб по-хорошему.
Между тем, русско-советский интеллигент-идеалист, вооружившись окололиберальной риторикой, внушает читающей публике всё те же манихейские представления и бесконечные разговоры о мире, согласии и консенсусе лишь слегка прикрывают традиционную модель: «или – или». Есть существеннейшая разница между двумя позициями. Первая звучит примерно так: «я против насилия вообще, я отмежёвываюсь от всякого насилия и лиц его осуществляющих и не желаю нести за них никакой моральной ответственности (т.е. умываю руки)» Вторая позиция такова: «я понимаю, что насилие неизбежно, но стараюсь способствовать тому, чтобы жертв было меньше». Вторая позиция не просто прагматичнее. За ней стоит другая картина мира и другая антропологическая доктрина. Чистоплюем быть приятнее, прагматиком полезнее. Лечение должно быть адекватно болезни, а в истории ещё и ментальности больного. В постсредневековой стране, где цена человеческой жизни соразмерна с ценой патрона, отменять смертную казнь – не просто глупость, а преступление. И пример западных стран здесь не при чём. Когда там кончилось крепостное право (там, где оно вообще было)? А смертную казнь когда отменили? Когда в Англии в начале 19 века вешали детей за мелкие кражи, в России людей продавали как рабочий скот. Для чистоплюя-«гуманиста» страшнее и бесчеловечнее первое, для честного исследователя, действительно стоящего на либеральных позициях – второе. Ибо здесь критерием «продвинутости» выступает не мера наказания, а способность государства видеть в субъекте (даже и в ребёнке) правоспособное и ответственное юридическое лицо. Вообще, ответ на почти ничем не нарушаемый монолог неугомонных сторонников отмены смертной казни мог бы стать темой отдельной статьи. Сейчас, однако, развивать эту тему нет возможности.
На этом примере можно лишний раз пронаблюдать, как сталкиваются и приходят в противоречие вышеозначенные уровни самоорганизации общества. Социально насилие на уровне прямых межсубъектных отношений выглядит как нечто ужасное и неприемлемое. На уровне же больших исторических конъюнктур, оно выступает единственным возможным разрешением проблемы, отказ от решения которой, приводит вскоре к полной гибели. Массовое сознание, волюнтаристское, по своей природе и плохо понимающее, что такое объективные процессы до последнего увиливает от жёстких, но необходимых решений. А пишущая братия потрафляет его инфантильному и гибельному идеализму, выполняя при этом ещё и идеологический заказ власти, которой гораздо легче обделывать свои шкурные делишки в обстановке иллюзии мирной жизни, т.е. спущенной на клеточный уровень борьбы всех против всех, чем в ситуации ясного и однозначного противостояния. Впрочем, идея того, что рано или поздно для внесения в жизнь страны долгожданной определённости и ясности стратегии придётся прибегнуть к декларированному социальному насилию, тлеет где-то в народном подсознании. Но уста молчат и уши не слышат. Рано или поздно... Может быть уже поздно. Насилие придёт, но будет оно не фактором решения проблем, а психологической компенсацией, за преступно долгое увиливание и благостные самовнушения.
К сожалению, идеология абстрактного гуманизма, внушаемая масс-медия не является главным фактором, определяющим инертность общественного сознания, результатом которого является отсутствие в современной России социальной силы, способной практически определить парадигму развития страны и установить реальный консенсус, основанный на вышеназванном условии. Главная причина бесконечной неопределённости и «отсутсвия поступков» по Сальтыкову-Щедрину – в синкретичности сознания. И беременность здесь половинчатая. Октябрьская революция и последующая за ней гражданская бойня – не результат распада синкрезиса, а реакция самого синкрезиса на внутреннюю угрозу. Не за то, попросту говоря, идут люди убивать других, чтобы «отвоевать своё добро» (хотя, конечно, и не без этого), а для того, чтобы никакая сволочь не портила правильную и комфортную картину мира.
Сейчас в России идут одновременно и параллельно социо-культурные процессы, относящиеся к разным историческим периодам. Князья-разбойники, как в 8-9вв. делят территории, с которой собирают дань, государство-феодал ещё не вполне расставшись с крепостническими повадками, пытается освоить навыки молодого хищнического капитализма. При этом все поры общества пронизаны ностальгией по теократической империи, а буржуазное сознание, кое как пробившееся в больших городах, по-прежнему маргинально и трусливо. Всё это и ещё многое другое существует во взаимном переплетении, взаимопронизывании и взаимоотражении.
Синкрезис спасая Россию от крупномасштабного социального насилия, одновременно «спасает» её и от развития. А современный мир таков, что махнуть на него рукой и попытаться отсидеться в уголке не удастся. Тем более с российскими амбициями. Вот такая диалектика… Диалектика своя, родная. От неё можно избавиться только сменив парадигму сознания. Оптимист скажет, что это уже происходит и сошлётся на конкретные и измеримые тенденции. Тенденции есть, спору нет. Но, сошлюсь, на Шекспира, «покамест травка подрастёт, лошадка с голоду помрёт». Лучше великих не скажешь! Процессы, как говорится, идут, тенденции проявляются. Государство, например, уже видится обывателю не образом вездесущей и всемогущей божественной силы, а растленной иерархией коррумпированных чиновников. Кое-где в ментальности и экономике прорастают буржуазные отношения. Оптимисты говорят, что растёт новое поколение, не знающее прелестей «реального социализма» и лишённое его родимых пятен, предпочитая не вспоминать, сколько дебилов и наркоманов приходится на одну юную светлую голову. Да, тенденции идут, но в обоих направлениях. И нисходящие процессы идут быстрее восходящих. Это – бескровная смерть общества. Саркома, как альтернатива хирургической операции.
Историю обмануть нельзя. Можно обманывать лишь себя, бесконечно увиливая от исторического императива, загоняя проблему внутрь, транжиря бесценное время и уповая на магию слов. Чего стоят печально-потешные поиски с фонарями так называемой национальной идеи, закончившиеся, как и следовало ожидать, полным конфузом и стыдливым (разумеется, не по поводу потраченных денег) молчанием. Заказчики и авторы проекта, кажется, не поняли даже того, что стратификация общества, как по социальным, так и по культурным признакам – процесс не только неизбежный, но и чрезвычайно полезный для выходящей из средневековья страны. Но нет! Им позарез нужно, чтоб идея была непременно одна. Одна на всех и за ценой не постоим! С таким же успехом можно было искать консолидирующую идею году этак в 1916. А сейчас даже консолидирующая идея типа «Спасайся, кто может!» тоже не является всеобщей, ибо наиболее агрессивная часть традиционалистов готова взорвать себя и весь мир, лишь бы не победила идея развития. (Чем не пример подросткового максимализма, выбирающего эффектный суицид в качестве ответа на обиды мира. Такого рода установка наблюдается у ряда авторов крайне левых изданий).
Выходящее из средневековья социальное сознание видит свою перспективу в либерализме. Такая перспектива была адекватной лет двести назад. В крайнем случае, сто. Сегодня, либерализм, который для порывающих с традицией деспотизма и азиатчины представляется идеалом, сам находится в глубоком кризисе. Тяжело критиковать либерализм, глядя из России, где последний давно стал символом прогрессивного сознания. Но если для России он – светлая мечта о прогрессе, то на Западе – на глазах умирающая парадигма. Ведь Запад тоже был включён в ту же самую диалектику. Снятие глобально противостояния означает исчерпание не только нашего, но и их системного качества. Нет никаких сомнений, что Западу в ближайшем будущем предстоит кардинально пересматривать фундаментальные установки, ибо либерализм и стоящая за ним гуманистическая антропология с соответствующим набором социо-культурных репрезентаций явственно обнаруживает свою исчерпанность и неадекватность. (Развитие этой темы также требует специального разговора). И если Запад не найдёт в себе силы на такую «смену вех», его лидерское положение в мире окажется под большой угрозой. Но это их проблемы.
Что же касается России, то здесь ситуация представляется безысходно тупиковой. Правила политеса предписывают прятать пессимистические выводы за ритуальными оптимистическими декларациями. Но положение слишком серьёзно, чтобы позволять себе самообман и самовнушения.
Как целое Россия нетрансофрмативна. Хотя бы в силу колоссальной исторической инерции. Последние ресурсы уходят на мучительное самоподдержание, а не на реформирование. Скоро ресурс кончится, и деградация цивилизационной среды перейдёт критическую грань. Неопределённость стратегии, хаотическо-синкретическая хозяйственная жизнь и размах деятельности паразитарных слоёв общества, бороться с которыми некому, делает этот момент весьма близким. Либеральный проект – идеал вчерашнего дня. Но, лучше поздно, чем никогда, хотя, всё равно плохо. Сейчас ещё есть возможность, окончательно расставшись с имперской идеей, перейти к формированию национального государства. Иначе говоря, превратиться из имперского народа в буржуазную нацию. Возможно, это последний шанс, который бог даёт России, прежде чем отправить её на свалку истории. Естественно, по-хорошему, т.е. путём пресловутого консенсуса такие вещи не делаются. Единственным фактором, который способен толкнуть сознание на этот поворот может быть только регионализация страны. Только так можно окончательно похоронить имперскую идею и хоть с какими-то надеждами войти в будущее. О перспективе распада страны обычно говорят с оттенком суеверного ужаса. Если индентифицировать себя, хотя бы и бессознательно, с имперской традицией, то разумеется, есть от чего прийти в ужас. С позиций же либеральных гражданских ценностей – это, по сути, единственный выход. Тогда сразу станет ясно, где в действительности проходит граница между Европой и Азией, кто является жизнеспособным историческим субъектом, а кто нет. И поддержание нежизнеспособных за счёт придушения жизнеспособных, во имя сохранения декорации целого станет невозможным.
В истории наблюдается специфический парадокс кризисного поведения. Состоит он в том, что как бы не вели себя правители в последнем акте, они в любом случае работают на исторический императив. Кажущиеся противоположными сценарии поведения ускоренно сходятся в одной точке. Если, к примеру, через какое-то количество времени стране суждено распасться, то совершенно неважно кто практически «въедет» в эту ситуацию: либералы реформаторы, консерваторы-державники или некий полуберемменный кентавр, успешно сплачивающий народ вокруг идеи жареного льда. (Двуглавый орёл и красная звезда на одной фуражке выглядит даже не смешно).
Формула ключевой проблемы такова: империя умерла, а имперское сознание осталось. И Россия, и Западная Европа, и мир Ислама вышел из средневекового монотеизма, где культурно-цивилизационный космос держался на двух полюсах: пессимистическом полюсе мороотречения и оптимистическом полюсе эсхатологической перспективы. Европа в эпоху Ренессанса и Реформации совершив антропоцентрическую революцию, кардинально сменила парадигму. С расколдованного мира было снято проклятие греховности, а божественный Абсолют иссяк в своём содержании, свернувшись до пустой оболочки формальной религиозности. Ислам (в его традиционном понимании) как самая молодая из монотеистических систем, остался таким, каким и был. Оба полюса сохранили свои позиции. Правоверный мусульманин, знает, зачем ему жить, во имя чего умирать – его космос крепко стоит на традиционных средневековых основаниях. В промежуточной зоне – ареале православной\постправолсавной цивилизации реализовался наихудший вариант: эсхатология умерла, а мироотречение осталось. Что касается эсхатологии, то её лебединой песней была коммунистическая идея. Любопытно, что после её распада, агонизирующее эсхатологическое сознание на несколько лет связало идею рая с образом Запада. Когда же на закате перестройки обыватель понял, что рая там нет, его поразила неадекватная на первый взгляд обида. Вот чего на самом деле российский традиционалист не может простить Западу. Мироотречение, не уравновешенное эсхатологией вгоняет человеческий дух в глубочайшую депрессию. Если греховный мир не улучшаем по своей природе, а скачка в рай не будет, то зачем тогда жить?
В ближайшее время мы поймём насколько России предоставлена своей собственной исторической диалектике. Видимо, диалектика эта будет не радостна. Похоже, первая цивилизация на территории современной России, выполнив свои исторические задачи, сходит со сцены. Дело даже не в том, что насквозь прогнившее общество пребывает полупарализованном состоянии, а государство, будучи синклитом криминально-бюрократических кланов, узурпировавших властные функции, уже по сути государством не является. По-видимому, высшей формой цивилизационной самоорганизации для данного народа является империя, и когда империя гибнет, исчезают и всякие позитивные модели жизнеустройства. Мифологические модели жизнеустройства не работают, а немифологические не приживаются. (Приживаются, но в хрупких и тонких субкультурных слоях). Поэтому, в России нет внутренних предпосылок для модернизации. (Характерно, что само это слово практически исчезло из обихода). Если внешние стихийные модернизационные влияния прекратятся (чего, разумеется, в действительности не будет), то вся социальная жизнь откатится назад к квазиимперским формам. (Что, собственно, уже и происходит в наименее «прогретых» модернизационным влиянием регионах).
Каков народ, такова и элита, не говоря уже о правителях. И если современная российская элита такова, что ей, жирующей на сырьевой ренте, народ вообще не нужен, то дело здесь, прежде всего в «качестве» самого народа. Ритуальные окрики народопоклонников, предписывающие представлять образ народа не иначе как в ореоле мудрости и величия, слышатся всё реже, и нет в них былой осатанелости. Видимо, восхвалять народ, для которого развитой феодализм является наивысшей формой социальной организации, где личность (в строгом смысле слова) была и остаётся маргинальной, и который психологически готов принять диктатуру – почти неважно чего и кого, становится явно неприличным.
Если дух истории окончательно покинул Россию, тогда существующее положение вещей будет продолжаться до полного исчерпания ресурса. А дальше – быстрый коллапс. Если нет, то начнётся реальная дезинтеграция на регионы. Представляется, что общественное сознание к этому подсознательно почти готово. Во всяком случае, иллюзий стало меньше.
