После того, как Султан сбрил усы, жить стало немного легче. Усы всё-таки  подчёркивали его восточную, кавказскую внешность. Но во всех его движениях просматривалась скованность и осторожность, что, в противовес желанию быть незаметным, напротив, привлекало внимание. Он старался меньше появляться на улицах и в общественных местах, но жизнь требовала общения, и долго отсиживаться дома не удавалось.

Москва бурлила финансовыми потоками, пузырилась человеческой пеной, заливалась животным смехом и невидимыми миру слезами. Как и во всяком большом городе, в ней уживалось всё: хорошее и плохое, прекрасное и безобразное, вечное и сиюминутное...

И в этом кипящем котле Султану, занесённому ветром войны чеченцу, жилось неуютно. Многие москвичи, с которыми он общался, тоже жаловались на свою судьбу, но это были жалобы иного порядка. Им не хватало денег, не удавалось найти интересную работу, ему же не доставало свободы.

Как затравленный зверь выживал он в столице всея Руси, спасая себя и свою семью. Они могли поехать в какой-нибудь провинциальный городок, но там все на виду, публика попримитивней, вполне довольствуется правительственной информацией, и, случись что,  некуда будет скрыться. Мысль о надёжном убежище постоянно преследовала Султана.

И даже не столько для себя, сколько для матери, жены и детей, которых он, по счастливой случайности, сумел вывезти из Чечни. Адресов, где они могли укрыться, имелось несколько. Это были квартиры друзей, с которыми он учился раньше на факультете журналистики. Он заручился их согласием принять его на неопределённый срок, но пока не торопился использовать эту возможность. В их квартирах он решил прятаться, чтобы отсидеться, переждать очередную волну зачисток и погромов.

И хотя несколько раз ему пришлось побывать в милиции и выслушать всякие гадости про свой народ, но активно им пока не интересовались. Он не знал следят ли за ним, прослушивают ли его телефон, но и по телефону, и в общественных местах старался вести себя так, чтоб претензий к нему не предъявляли. Он понимал всю относительность и обманчивость подобной ситуации, знал, что если власть захочет окончательно расправиться с чеченцами, то ни хорошее поведение, никакие заслуги не примутся в расчёт.

Настроение было никудышное, он чувствовал себя ненужным, но он сам выбрал этот путь и не видел дороги назад. Читая на интернетных сайтах и в последних, доживающих свои дни, оппозиционных правительству газетах о пытках в фильтрационных лагерях, ужасной жизни в лагерях для беженцев, зачистках и убийствах мирных жителей, он испытывал панический страх. И в то же время  вести о непрекращающемся сопротивлении, засевших в горах моджахедов, наполняли сердце гордостью за свой народ.

С одной стороны он жил в относительно комфортных условиях, но страх и неопределённость убивали душу. Он по-хорошему завидовал моджахедам, которые, испытывая значительные физические трудности, оставались на душевном подъёме. Он чувствовал на расстоянии, что весть о каждом подбитом танке или машине противника, каждом убитом кафире или приспешнике из числа местных мунафиков наполняет сердца моджахедов неописуемой радостью.

«Значит правы они, а не я, - думал он, - сердце всегда радуется, когда ты на верном пути».  Боязнь за семью и страх умереть самому сдерживали его. Если бы не семья, он, наверное, преодолел бы в себе этот страх, да, скорей бы всего преодолел, но  трое маленьких детей, пожилая мать и не очень-то приспособленная к трудностям жизни жена-музыкант мешали ему принять радикальное решение.

И эта раздвоенность сознания мучила, отнимала сон, лишала аппетита. Друзья подарили ему компьютер, и большую часть времени он просиживал дома, собирая по интернету материал для их статей. Иногда сам писал, но всё выходило под именами друзей, опять-таки чтобы не привлекать к себе внимания. Друзья платили, и на эти деньги он жил. Связывался с ними по сотовому телефону. Хозяйством не обзаводился, ибо время от времени приходилось переезжать, когда в доме, где они проживали, объявлялось какое-либо лицо, чаще всего из числа пьяниц, которое заводило обоюдоострые разговоры на чеченские темы.

Действительность не давала забыться и расслабиться, и пытаясь хоть как-то оправдаться, Султан старался философски рассуждать о смысле жизни и назначении человека. Добрые дела перекрывались злыми, созидания сменялись разрушениями, творческие достижения и завоевания мысли часто оборачивались во вред людям, не было ничего на свете, чтобы не имело конца и не было забыто. И тогда получалось, что жизнь не имела никакого другого смысла, как только получать радости сегодняшнего дня.

Вторая чеченская война длилась уже около четырёх лет, и конца, и края ей не виделось. В один из октябрьских дней он ездил по каким-то делам и, вернувшись домой вечером, застал близких в истерическом состоянии. Все сидели у телевизора и, не отрываясь, слушали последние новости. Группа чеченских шахидов-смертников во главе с Мовсаром Бараевым захватила здание театра на Дубровке, в Москве объявляется чрезвычайное положение, будут вестись переговоры, поиски пособников диверсантов.

Сердце Султана похолодело. С одной стороны он был рад столь успешной операции своих в центре Москвы, утёрших нос спецслужбам по первому разряду, привлекших внимание мировой общественности и давших слабую надежду на начало переговоров, ибо главные требования были сугубо политические: приостановить войну, начать переговоры и вывод федеральных войск из Чечни. С другой - он сразу понял, что для проживающих в России чеченцев этот захват заложников добром не кончится.

Но разве те, кто воевал в Чечне и готовил эту диверсию, думали о нём и ему подобных, они были для моджахедов если не предателями, то, по крайней мере, людьми второго сорта, спасающими свою шкуру.

Ситуация на Дубровке между тем с каждым часом становилась всё напряженнее. Власти растерялись, видно было, что они не готовы к такой нестандартной ситуации, и, как всегда в таких случаях, стали искать виноватых методом тыка: в ряду прочих постановлений всем мужчинам чеченской национальности старше 16 лет велели явиться с паспортами в ближайшие от места прописки отделения милиции. Султана с семьёй за приличную взятку временно прописали в какой-то подмосковной деревне, но они никогда там не жили, поэтому ехать туда не имело смысла.

А даже если бы его прописали в Москве, разве он пошёл бы в милицию: постригут всех под одну гребёнку, искалечат, в лучшем случае выпустят инвалидом, что потом делать, как жить. Нет, он должен пересидеть, дождаться, когда всё уляжется. От всех этих новостей матери стало плохо, так что пришлось даже выключить телевизор. Из дома решили больше не выходить, еды должно хватить на пару недель, ибо, наученные горьким опытом, они на всякий случай имели дома запас продуктов. Друзья тоже советовали никуда не высовываться.

Дети, напуганные всеми военными перипетиями, вели себя идеально: не шумели, не капризничали, читали оказавшиеся в квартире книги. Души этих маленьких заложников войны вырастали в страхе, и Султан ничего не мог с этим поделать. Вот когда ему вспомнились слова приятеля Бакара, ушедшего воевать в горы, о духе нации.

И те несколько дней до штурма здания театра, и неделю после Султан не находил себе места. И когда, казалось, ситуация уже прошла свой пик и пошла на спад, к ним в дверь позвонили. Сказали, что из милиции, что если не откроют, то будут ломать дверь. Телефоны и адреса друзей были написаны в надёжном месте, на внутренней стенке кухонного ящика, и Султан попросил жену, мать или старшую дочку в случае чего незамедлительно с ними связаться.

Всё было как в кино: милиционер, незаметный, но командующий операцией человек в штатском, грубые, агрессивные бойцы в бронежилетах с автоматами и пистолетами. Всех взрослых поставили к стенке, обыскали. Дети, за исключением младшего, Салмана, сидели притихшие, вжавшись в стулья. Когда матери разрешили взять младшего на руки, стало тише. В каких-то пять минут квартира превратилась в разорённое гнездо. Султан старался выглядеть как можно спокойнее, толково отвечал на вопросы, ибо долгими бессонными ночами давно прокрутил в мозгу подобные ситуации.

Штатский тоже всё понял, но тем не менее заявил, что забирают Султана в отделение до окончательного выяснения обстоятельств. Заодно прихватили его записные книжки и компьютер. Куда повезли, в какое отделение милиции - не сказали, оставив домашних в шоке и полном неведении. Султан понимал, что справедливости не будет, что дело не в нём, что хорошим это не кончится, но надеялся, что самые первые слепые страсти уже улеглись и есть вероятность отделаться малой кровью.

Куда его привезли, он не знал, расспрашивали спокойно, но обстоятельно, предлагая помочь органам. Ни о какой порядочности или правилах игры с этими людьми не могло быть и речи, и Султан надел на себя маску испуганного войной, несчастного обывателя, который только и думает о том, чтобы выжить в сложившейся ситуации. Впрочем, ему не приходилось даже играть, ибо так почти и было на самом деле. Он легко говорил и аргументировал, ибо то, что он говорил, мало отличалось от его реальной жизни.

Стараясь убедить чекистов в своей лояльности к режиму и русскому народу, он рассказывал о своей учёбе в Московском университете, о друзьях - довольно известных журналистах и писателях, он говорил и говорил, как Шахерезада, убалтывая следователей, сознавая, что профессия сможет в этот раз выручить его. Пришлось, конечно, кривить душой, обзывая чеченских боевиков бандитами, из-за которых страдает простой народ, скорбеть о счастливом времени единого и нерушимого Советского Союза, когда песня строить и жить помогала.

В камере, где он сидел, собрали одних чеченцев, но он решил не откровенничать, поскольку среди них могли оказаться провокаторы. Многих  избили. Очевидно, то ли по горячности характера, то ли по неразумности, они оказывали сопротивление при аресте, то ли слишком гордо себя вели. Кто-то стонал, кто-то ворчал, изрыгая проклятья злодеям-кафирам. Султан молчал и обострённым слухом и зрением старался запечатлеть в своей памяти услышанное и увиденное. Здесь перемешались  люди разных социальных слоёв и интеллектов, но из этой мозаики характеров и судеб вырисовывалась общая картина духа народа, его чаяний и нужд. Эта позиция негласного наблюдателя с одной стороны мешала Султану облегчить душу в дружеских откровениях со своими соплеменниками, но с другой придавала некий величественный смысл его жизни. Именно здесь, в камере он начал понимать своё предназначение, свою роль в этом мире. Он должен оставить свидетельство о времени, о душе и духе своего народа.

Временами камера бурлила, горячо обсуждая то или иное событие или вопрос, то вдруг надолго затихала, осознавая бессмысленность бури в стакане воды. Султан старался не задавать вопросов, только слушал, о чём говорят люди, и наблюдал, что они делают. Самого его практически не беспокоили, словно забыли, но и не выпускали. Скорее всего сверху дали указание всех попридержать. Но он знал, что жена и мать названивают приятелям, а те пытаются что-то разузнать , похлопотать за него. И эта уверенность согревала ему душу, помогала легче переносить невзгоды.

Люди в камере делились на тех, кто был сломлен и подавлен, и тех, в ком бунтарский дух рос пропорционально давлению извне. Большую часть разговоров составляли истории о зверствах кафиров в Чечне и произволе местных марионеток. Истории были одна страшней и неправдоподобней другой. Остатки прошлого сознания отказывались верить в них, но народившееся сознание сегодняшнего дня и вновь приобретённый печальный опыт подтверждали самые невероятные рассказы.

В камере витал дух ненависти и мести, и именно он давал силы выжить. Но в то же время Султан понимал, что если в потомков через его Свидетельство перекочует дух ненависти, то вырастет совсем другой, злобный и жестокий народ, который, в конце концов, сам себя уничтожит. Ему хотелось, пусть даже через десятилетия, наполнить сердца потомков гордостью за своих предков, любовью к их мужеству и культуре. Мысленно он отбирал для своего Сидетельства истории, услышанные здесь.

Он не будет писать о пытке "Кормление", когда в фильтрационных лагерях в течение нескольких дней узникам не дают пищи и воды, затем, обессиленным голодом и пытками жертвам, плоскогубцами раздавливают до крови язык и под ударами дубинок заставляют есть горячую, пересоленную и переперченную баланду. Узники кричат от ужасных болей во рту, но, под страхом смерти и боли от ударов дубинками, едят эту пищу, что доставляет удовольствие садистам, которые за ними наблюдают. Он не будет писать про пытку "Волчьи клыки", когда узника привязывают к стулу, и, в виде удила для лошади, в рот ему ставится деревяшка. Напильником пилят зубы, издевательски объясняя жертве, что они пилят "волчьи клыки".

Или про пытку "Круглый стол", когда узников в наручниках сажают за деревянный стол лицом друг к другу, у каждого вытягивают язык и прибивают гвоздем к краю стола, а вся лагерная команда собирается лицезреть это "зрелище", называя эту пытку "Чеченским круглым столом". Он не будет писать о пытках электротоком, словесных, психических и массовых пытках и издевательствах, о том, как целенаправленно большая нация истребляет наиболее красивых, умных и интеллигентных людей малой нации с тайной сверхзадачей уничтожить её как этнос. Всё это зло не может породить ничего, кроме зла.

Он будет писать только о вершинах человеческого духа, о лучших людях своего и чужого народа. Он напишет о том, как избитые, искалеченные, но гордые чеченские мужчины и парни, которых лагерные садисты, желая вытравить в них душу и довести до животного состояния, заставляли ползать с одного конца коридора в другой, и в конце, лежа на животе, рапортовать стоящему там палачу, что такой-то узник "приполз по вашему приказанию", погибали, отказываясь исполнять подобные издевательства палачей. Он напишет о том, как даже в этих нечеловеческих условиях, понимая всю безвыходность своего положения, некоторые старались всякими способами нанести любой, пусть даже самый малый урон врагу. И ещё о том, что почти все выжившие узники этих концлагерей отмечали низкую культуру и нравственную деградацию тюремщиков  -  единственную позитивную ассоциацию, которую они унесли с собой из всего этого ада, и о том, как чувство нравственного и культурного превосходства над врагом уменьшало степень психических расстройств, помогало им выдержать ад концлагерей.

Ему вспомнился рассказ из одного философского произведения Льва Толстого. Как Толстой, возвращаясь со знакомым с одного из не очень успешных благотворительных мероприятий, подал целковый  просящему милостыню инвалиду, а шедший рядом с ним мещанин положил в шапку всего гривенник. Поначалу Толстой был неприятно поражён жадностью коллеги по общему делу, но, придя домой, после зрелого рассуждения, поменял свою точку зрения. Когда он подсчитал, то вышло, что мещанин оказался более щедр, чем он, ибо относительно величины состояния писателя его дар получился куда как меньше. Так незначительные подвиги узников лагерей Султан ставил ничуть не ниже героических подвигов моджахедов. 

Выпустили его одним из первых, у выхода встречала жена и несколько друзей. Он понимал, кому был всем обязан, и чувство благодарности переполняло душу. В сгущавшихся сумерках демократии уже маячил кровавый свет тоталитаризма, и оттого цена помощи русских друзей возрастала вдвойне.

- Ты должен уехать, ничем хорошим здесь не кончится... - в один голос заявили они.

Султан и сам это понимал. Он уже вёл через Международный ПЭН клуб, членом которого состоял, переговоры о гранте от какой-нибудь европейской правозащитной организации. Уезжать не хотелось, но оставаться становилось всё страшней и опасней: ведь в любую минуту мышеловка могла захлопнуться. Они обсуждали с женой все «за» и «против», и «против» почти не оказывалось. За рубежом он сможет спокойно жить и писать, дети ходить в школу, не боясь быть униженными учительницей перед всем классом, как это произошло со старшей, Мариам, когда классная руководительница подняла её и сообщила:

- Ребята, я хочу, чтоб все знали, что Мариам - чеченка.
- Вы что всех так представляете? - взорвалась Мариам.
- А ты не дерзи, тебе разрешили здесь находиться, так будь благодарна.

Тогда кто-то из девочек не выдержал:

- А кто разрешил, Клавдия Ивановна, Вы? Или ей по Конституции положено?!

Ребята оказались более отзывчивыми, не все, конечно, но травмировать своих детей, заставлять их ходить в ненавистную школу, было выше его сил.

- Да, - сказал он друзьям, - надо уезжать.

В Финляндии он открыл интернет-сайт «Свидетельство». Война на Кавказе продолжалась...

29 августа 2003 г

«К»

КЦ