(О международном терроризме, борьбе за мир во всем мире и вообще дискурсе нашего времени)

Всякий, кто бросил бы взгляд на наш политический лексикон, не преминул бы отметить пять-шесть слов, определяющих дискурсионное течение общественно-политической мысли 90-х.

Какие это слова?

«Кризис», «Катастрофа», «Россия», «Реформы» – перечень можно продолжить такими терминами, как «правовое государство», «демократия», «права человека», «национальные интересы», – но они, как очевидно, по второму ряду. В отличие от дискурсионных терминов «кризис» и «катастрофа», термины «демократия», «национальные интересы» или даже «Россия» имеют скорее формальное, чем содержательно значение. Они, по большей части, являются существительными-номиналами, обозначая некоторый абстрактный предмет, подобно тому, который в советском языке обозначали слова «коммунизм» или «социализм». (Замечу, что эти существительные номиналы – именно вследствие своей абстрактности – имеют склонность все время переходить друг в друга; например: «весь советский народ» -> «весь российский народ» -> «все прогрессивное человечество». Или: «мир во всем мире» -> «порядок в нашем доме» -> «мир и порядок в нашем горячо любимом Отечестве». При разности номинальных смыслов психологическое содержание этих выражений примерно одно и то же и звучит примерно одинаково.

Эта подвижность дискурса иногда ведет к прямой подмене, которая случилась, например, с выражением «права человека». Постепенно эта формула перетекла во что-то иное: «права российских-русскоязычных -людей». Скажем, проблема нарушения прав человека в Прибалтике стала рассматриваться как нарушение прав русских . Тем самым «права человека» утратили универсально-человеческое значение и приобрели очень сходный, но все-таки иной смысл.

Если бы однажды по радио прозвучало такое, например, выражение: « все российские звери одобряют политику президента » – оно осталось бы, скорей всего, незамеченным. Похожая история имеет место со словами, обозначающими как бы действие, достижение какой-то благой и в то же время абстрактной цели. Например: «ускорение», «перестройка», «борьба за мир», «борьба за план», «реформа». Когда их слышишь, слезы на душу наворачиваются: хочется к чему-то стремиться, куда-то идти, бороться за план, бороться за мир, бороться за социализм, бороться за реформы. У них очень сильное мобилизующее значение, хотя конечная цель всякий раз «сбрасывается с корабля современности», как отработанное изделие интимного назначения: бес с ним, «миром»-то, и с «социализмом», и с «реформами». А на очереди маячат уже новые дискурсионные ловушки: «стабилизация», «наведение порядка», «обустройство». И вновь хочется идти обустраиваться, стабилизироваться, в порядок себя приводить!

То же самое с «контрпродуктивными» (как сказал бы наш любимый президент) типами деятельности, обозначающими не «борьбу за что-то», а борьбу «с чем-то»: «борьба с империализмом», «борьба с терроризмом», «борьба с пейотизмом». И здесь хочется встать, пойти и начать тут же бороться. Неважно, с чем: с империалистами или с международными пейотистами. Со всеми «ими», с теми, что «жить нам мешают». Не мешайте нам жить!

Таким образом, дискурс российского человека перетекает из эпохи в эпоху, меняя лишь словесную обертку. Международный империализм и международный терроризм норовят нам свинью подложить. Нагло смотрит на нас международный империализм, и хочется с ним, с международным-то терроризмом, так бороться, так бороться, трудно словами выразить, как с ним хочется бороться. Ведь исходит от него угроза миру во всем мире и всем нам, российским зверям, и даже всем нашим российским союзникам по нашему общему зверинцу.

Наглеет международный терроризм. Наглеет и машет весело лапой: мяу, товарищи! – Мы тебе дадим «мяу»! Отольются и коту мышкины слезы…

Особняком стоящий термин «Россия» не обозначает никакого действия, но он является в то же время чем-то большим, чем номинальное существительное. Де-факто это слово представляет новый субъект речи, которым можно начинать любую фразу: например, «Россия воскресе» (А. Вознесенский), или: «Россия распятая» (И. Глазунов) или: «Россия – это мы» (радио «Россия»), или: «Россия – это вы» (ваш покорный слуга).

Происхождение слова «Россия» определено, как мне кажется, диверсификационной метаморфозой российской демократии в середине 90-х. Суть этой диверсификации состоит в том, что новорожденная российская Демократия не зафиксировала себя в собственном смысловом поле и была вынуждена внедрить себя в патриотический дискурс, изобразить себя как бы в третьем лице, т.е. стать «Россией», «Оно». То есть, не было создано гражданского субъекта; следовательно, появился его суррогат – национальный термин – «Россия». (Подробнее об этом я писал в своей работе «Патриотизм как ложь нашего времени», и в статье «По ту сторону национальной идеи» – ж-л «День и ночь», Красноярск, № 2/2000.) «Россия» является неким «сверх-я» гражданского общества. По сути, практика употребления этого слова представляет собой бессознательный религиозный поиск (именно отсюда, кстати, поиск «национальной идеи», который возник как замена несостоявшегося религиозного опыта).

С другой стороны, мы видим активную дискурсионную атаку на слово «ЭТО» в выражениях вроде: «ЭТА СТРАНА». На самом же деле это атака на собственное значение слов как таковых, – не обязательно слова «страна», но и любых других слов. Если «неприличным» считается говорить ЭТА СТРАНА, то точно так же может стать неприличным выражение ЭТОТ САКВОЯЖ или ЭТОТ, извините, ЧЛЕН ПАРТИИ «РОДИНА». Говоря «этот», «эта», вы подчеркиваете собственное значение слов, независимо от вашего или чьего-либо еще к ним отношения («мой», «моя»). Это, строго говоря, просто уважительное отношение к предмету, как бы не имеющему точного владельца, но в то же время как бы подразумевающему этого владельца. На культуре употребления слова «это», «этот» построена, в сущности, вся западная цивилизация, – в то время как для русской характерно непризнание за словами их собственных значений, сведение их к неким «родовым» модальностям: НАША страна, МОЯ (но опять в смысле «наша») СТРАНА.

Между тем, если разобраться, родовые смыслы слов несут угрозу их собственным значениям. «Моя» собственность может быть в полной мере «моею» только в том случае, если она будет иметь объективно-правовой статус и признаваться как ЭТА собственность. (Одного только субъективного «моего» мало, нужно что-то еще.) То же самое, по большому счету, с мнимо патриотичным выражением МОЯ страна: я не перестаю повторять, что изобрели его, скорей всего, те, кто просто СОЖРАЛ страну и сделал ее – в процессе пожирания – «своей». К патриотизму как к гражданскому отношению подобное «освоение» страны, которая является достоянием ВСЕХ живущих в ней, имеет как раз весьма отдаленное отношение. Сожрать какую-либо вещь еще не означает стать ее патриотом. Россия достойна того, чтобы называться ЭТОЙ СТРАНОЙ. В самом уважительном смысле этого слова: так же как «этот мир». Только став ЭТОЙ СТРАНОЙ, она и обретет гражданское свое значение.

Андрей Новиков,