Этот день был самым драматичным в моей жизни. Я уже так много дней находилась в плену. Я только что разговаривала со своими похитителями, которые в последнее время говорили мне, что скоро они меня освободят. Тянулись часы томительного ожидания. Они ссылались на "проблемы, связанные с передачей".

Я научилась чувствовать ситуацию, улавливая настроение двух моих постоянных охранников. Один из них, который обычно пытался удовлетворять все мои желания, держался невероятно самоуверенно. Я спросила его, чему он так рад: тому, что я ухожу, или тому, что я остаюсь. Он ответил: "Я знаю только, что ты уйдешь, но не знаю, когда". Однажды, подтвердив тем самым, что что-то происходит, они оба зашли ко мне в комнату и начали шутить: "Браво, ты уезжаешь в Рим". Я испытала странное ощущение – надежду на освобождение и чувство тоски одновременно. Я поняла, что наступил самый трудный момент во всей истории с похищением. Впереди зияла пропасть неизвестности. Я переоделась. Они вернулись. "Мы тебя проводим. Не подавай сигнала, что ты находишься с нами, потому что могут вмешаться американцы". Это было подтверждением того, о чем я не хотела слышать. Если кто-то, а именно американский патруль, встретится по пути, мои похитители будут готовы открыть огонь. В машине находились два моих охранника и шофер. Мне завязали глаза. Я слыша звук вертолета, летевшего на низкой высоте. Я предпочла бы не слышать этого гула. Наконец он прошел. "Не бойся, они быстро придут за тобой", – сказал мне один из охранников по-арабски. На протяжении всего моего пленения они говорили по-арабски, немного по-французски, а чаще всего на ломаном английском. Меня высадили. Через несколько минут я услышала дружеский голос: "Джулиана, Джулиана, я Никола, я только что говорил с Габриэле Поло (главным редактором Il Manifesto. – Прим. ред.). Ты на свободе".

В машине Никола Калипари все время говорил. Остановить его было невозможно. Лавина дружеских слов, шуток. Шофер дважды сообщил в итальянское посольство и в Италию, что мы движемся в сторону аэропорта, который, как я знала, находился под плотным контролем американских войск. Мы находились менее чем в километре от аэропорта, когда на нас обрушился шквал огня. Шофер стал кричать: "Мы итальянцы!" Никола Калипарти закрыл меня своим телом, и я почувствовала, что он умирает. Меня тоже задело. И тогда я вспомнила слова моих похитителей. Они говорили, что хотят меня освободить, но что я должна быть осторожной: "Американцы не хотят, чтобы ты вернулась". Это показалось мне пропагандой, но эти слова приобрели привкус горькой правды. Об остальном я пока не могу рассказать.

Этот день был самым драматичным, но месяц, проведенный мною в заложницах, наверное, навсегда изменил мою жизнь. Этот месяц я провела наедине с собой. В первые дни я не проронила ни слезинки. Я была в бешенстве и кричала им: "Ну зачем вы меня похитили, ведь я против войны?" Начинался жесткий диалог: "А почему ты хочешь говорить с людьми? Мы бы не взяли журналистку, сидящую взаперти в своем отеле. А впрочем, откуда нам знать, может быть, твои слова о том, что ты против войны – только прикрытие?" Они все время подчеркивали, что они не могут требовать от итальянского правительства вывести войска, и что их политическим собеседником может быть только итальянский народ, который против войны.

Это был взлетов и падений. Например, в первое воскресенье после похищения они дали мне посмотреть выпуск новостей Euronews, в котором я увидела свою огромную фотографию, вывешенную на здании мэрии Рима. Ко мне вернулась смелость. Но тут же появилось заявление "Джихада", который брал на себя ответственность за похищение и угрожал казнить меня, если Италия не выведет свои войска. Меня охватил ужас. Они пытались успокоить меня, утверждая, что текст распространили не они, что это "провокаторы". Время от времени они звали меня посмотреть фильм по телевизору, пока мной занималась женщина-ваххабитка, закутанная с головы до ног.

Мои похитители показались мне людьми очень религиозными, все время погруженными в молитвы. В пятницу, в день моего освобождения, самый набожный из них, который каждое утро вставал в 5 часов утра, чтобы помолиться, принес мне "поздравления" и пожал мне руку, чего исламисты никогда не делают. Иногда случались забавные эпизоды. Как-то раз один из моих охранников пришел грустный: он увидел по телевизору, что на майке Франческо Тотти, его любимого футболиста из команды "Ла Рома", было написано: "Освободите Джулиану!"

Эти дни я прожила в изоляции от всего мира. Я ощущала себя слабой. Мои убеждения потерпели крах. Я считала, что нужно рассказывать об этой грязной войне, а сама находилась в заложницах потому, что не захотела сидеть запертой в отеле. "Мы не хотим больше никого видеть в Ираке", – говорили мои похитители. А я-то хотела рассказать о кровавой бане в Эль-Фаллудже словами самих беженцев. Я видела в этом подтверждение своих мыслей о том, как война изменила иракское общество, а они бросали мне в лицо свою правду: "Мы не хотим больше видеть никого, и что нам могут дать эти интервью?" Самым худшим побочным последствием войны была утрата общения. Я рисковала всем, бросая вызов итальянскому правительству, которое не хотело, чтобы итальянцы ездили в Ирак, и американцам, которые не хотят, чтобы наша работа свидетельствовала о том, во что превратилась эта страна, несмотря на то, что они называют "выборами". И сегодня я спрашиваю себя: этот отказ – не является ли он нашим поражением?

Джулиана Сгрена

Il Manifesto