Мы проиграли не в 1999 году, когда нам навязали преемничка. И не в 1996-м, когда по призыву наших вождей сворачивали совесть вчетверо и запирали ее на ключ, который потом потеряли. Мы проиграли в 1991 году, в дни августовской эйфории, а точнее в тот самый миг, когда Ельцин забирался на танк и подписывал на его броне судьбоносные указы о запрете КПСС и разрешении вещания радио Свобода.
Конечно, царь, громящий райкомы и водворяющий демсоюзовский флаг на Кремль – мечта любого диссидента. Такому можно простить многое. И расстрел Белого дома, и чеченскую войну, и маразм девяностых, когда даже самым преданнейшим из преданных становилось тошно. Прощали. Терпели. Скрипели зубами, юродствовали на площадях, венчая боеголовку в дни инаугурации, но все равно убеждали друг друга, что раз свобода слова существует, то все остальное как-нибудь приложится.
А потом и вдруг все закончилось. Пришел этот, с холодными руками, и все встали в строй.
И мучительно отсчитываем вехи – красный флаг, советский гимн, двести пятьдесят тысяч могил на Кавказе… И свободы слова нет, ни передачи, ни понятия. Живем по другим понятиям – чекистская разводка, чекистская крыша, кто не спрятался, я не виноват, это наше общее горе, и т.д. И винить вроде бы некого – сами виноваты.
Сколько ни оглядывайся назад, а самая демократическая картинка, которая возникает перед глазами – это съезд народных депутатов. Тот самый, всесоюзный. С бесконечными дебатами, поправками, кворумами, комиссиями и региональными депутатскими группами. Это было ярко. Это было весело. И прибалты, вдруг объявившие себя наблюдателями, и Собчак, громивший правительство, и отчитывающиеся перед его комиссией союзные силовики. Власть тогда дрожала. Власть стыдилась, совершая беспредельные поступки. Власть оправдывалась за десятки погибших. Сейчас гордится сотнями тысяч.
Вот тогда, в водовороте тех митинговых страстей и рождалась она – демократия. Не как строй, а как образ жизни. Образ мыслей. Стиль общения. И толку было мало, и ошибок – много, а вот в том и ценность была особая. Венки из колючей проволоки, дубинки ОМОНа, все это было, но в качестве уходящей натуры. Митинги разгоняли, но их становилось все больше. А теперь и разгонять-то нечего.
Мы сломались на взлете. В самый радостный день, когда ограничились свержением памятников и не стали штурмовать Лубянку. А надо было. И Бог бы с ней, с люстрацией, можно было просто взять и сжечь все архивы. Просто сжечь, без предания огласке, понятно, что очень многим было бы стыдно. Взять и сжечь. И забыть. И начать жить по-новому. Без царя.
А вместо этого с каким удовольствием стали произносить это мерзкое – «царь Борис». Холуяж, он не при Путине возник, а тогда еще. Когда никого не отлучали от кнопки, а самое разудалое НТВ уже муссировало идею монархии. И сладострастно витийствовали клевреты. Нельзя в России никого короновать, даже самого распрекрасного разбойника. И никому нельзя доверять единоличной власти. Даже самому обаятельному пьянице. Преемничек неизбежен.
В России демократия возможна лишь в парламентском виде. Пусть говорильня, пусть многопартийная малоэффективная свара, – ничего. Если бы чеченскую войну долго обсуждали, может, и не начали бы. А когда все решают Валя с Таней, то из-за портьеры появляется тихий скромный мистер Вертикаль. А вертикаль, если к ней пририсовать всего одну палочку (как в детской игре), образует виселицу.
