В это почти невозможно поверить, но он не попросил прощения у жертв бесланской трагедии. Ни у живых, ни у мертвых. Я перечитываю текст его обращения, прокручиваю видеопленку – нет слов.
Я вглядываюсь вновь и вновь в этого человека – глаза недобрые, голос невесел, лоб нахмурен, но сказать ему опять нечего. Как после московских взрывов, после "Курска", после "Норд-Оста". Впрочем, после блестящего штурма на Дубровке он печалился, что спасли не всех. Однако позже выяснилась цена этого покаяния - когда он сказал, что заложники погибли не от газа. А если не от газа, то ведь никто и не погиб, и оплакивать некого.
У него другой словарь, другой язык. Другой менталитет, если говорить великим и могучим языком Гиммлера и Эйхмана. Другая душа, если это слово применительно к нему имеет хоть какой-то смысл. Скорее он похож на существо с другой планеты, где в жилах двуногих говорящих акул течет холодная упорная кровь. Это мыслящее существо, как про его тезку когда-то говорилось: "мыслящая гильотина". Он вглядывается в трагедию, от которой у теплокровных холодеет кровь, и размышляет вслух об увиденном. Мысли у него, при виде сотен убитых человеческих детей, такие.
Мы живем в условиях, сложившихся после распада огромного, великого государства. Но, несмотря на все трудности, нам удалось сохранить ядро этого гиганта – Советского Союза. И мы назвали новую страну Российской Федерацией. В общем, нужно признать то, что мы не проявили понимания сложности и опасности процессов, происходящих в нашей собственной стране и в мире в целом. В этих условиях мы просто не можем, не должны жить так же беспечно как раньше. Мы обязаны создать гораздо более эффективную систему безопасности, потребовать от наших правоохранительных органов действий, которые были бы адекватны уровню и размаху появившихся новых угроз. Первое. Второе. Третье. Особо отмечу: все эти меры будут проводиться в полном соответствии с Конституцией страны. Только так – мы победим врага!
Я не кощунствую. Я цитирую. Речь президента на следующий день после бесланного штурма. Слово в слово. Даже на детском кладбище – о великой стране, об адекватности органов, о ядре гиганта.
Я не знаю ответа на главный вопрос: был ли штурм вынужденной мерой, спровоцированной бандитами-отморозками, или все шло по плану. То, что я знаю об этом человеке, склоняет к мысли о спланированном штурме. После "Норд-Оста", да еще в кавказской республике, он не мог позволить себе акцию прямого действия. Но и соглашаться на переговоры, лукавить, имитировать вывод войск из Чечни тоже ведь не мог. Он не мог демонстрировать ни силы, ни слабости. Оставался лишь третий путь: штурм вследствие трагической случайности и удручающей нервозности шахидов – это похоже на правду. Это пиар в стиле нынешней власти. Это версия не из последних. Весьма убедительная, когда имеешь дело с ним – человеком с другой планеты.
Тут как со взорванными домами: тронешь ниточку, скажешь "Рязань" – и сюжет выстраивается сам собой, во всем своем гексогеновом безумии. Отравленная Политковская, арестованный Бабицкий, вообще кроме Аушева, спасшего 26 человек, никто из тех, кто мог реально вытаскивать детей из бесланского ада, к переговорам не допущен. Не говоря уж о Масхадове. А допущен зачем-то Рошаль, для которого после Дубровки встреча с "Горцем" была бы самоубийством. Почти три дня разговоров про "невнятные требования" террористов, тогда как с первой минуты они понятны всем – те же, что и в Буденновске, и в "Норд-Осте". Требования невыполнимые, но называть их невнятными можно лишь в том случае, если готовишь штурм.
И эта речь, эти мертвые слова – про войну, про Советский, будь он проклят, Союз, про территориальную целостность. Это жалкое камлание перед лицом национальной трагедии, безутешного, вечного горя несчастных матерей и отцов – и его личного всероссийского позора. За пять лет, что он правит нами, тяжелая ситуация с Чечней стала абсолютно безнадежной. Холоднокровный породил отморозков. На смену Ичкерии – государству-неудачнику с размытым центром власти - явился монстр с тысячью головами, за которыми не уследить никаким спецслужбам, и это нам на десятилетия, если не на века. Полный провал его дуболомной стратегии – и ни слова покаяния, ни капли сомнения в правоте своей дуболомности, ни хоть робкого вопроса в глазах: да что же я натворил?..
Она утонула. Они заболели. Они сгорели.
У него уже нет имени - я и не называю. Осталась только безграничная власть и непрошибаемая уверенность, и с каждым днем эта уверенность крепнет, и всякая новая оптовая смерть убеждает его в безальтернативности избранного пути. А иначе, говорит он, "мы погрузим миллионы людей в нескончаемую череду кровавых конфликтов". Это я опять цитирую, слово в слово.
Илья Мильштейн,
