Дезертиры. ( Рассказ-Быль, да в нем намек, Добрым Молодцам Урок!)
- Рота-а, на вечернюю поверку становись! – У старшины голос зычный и властный.
Рота парашютно-десантного батальона сегодня участвовала в штурме села Бамут
И всё то, что осталось от роты выстроилось на плацу между палатками.
- Медведев!
- Я!
- Иванов! Иванов, мать твою так!
- Нету. Погиб.
- Так и запишем. Погиб значит.
- Ковалёв!
- Я!
- Петров!
- Я!
- Сергеев! Сергеев, ядрёна вошь!
- Убили.
- Ты видел?
- Видел. Вон под той акацией лежит. Прямо в грудь.
- Хрен с ним. Убили.
- Назаров!
- Я!
- Телешев!
- Я!....
- .....
- Отбой рота-а!
Солдаты мигом разбежались по палаткам. Телешев, правда, немного замешкался
И слышал, как старшина рапортовал капитану.
- Товарищ капитан, на вечерней поверке из ста человек личного состава присутствовало восемьдесят человек! Восемь человек погибло при выполнении своего воинского долга, двенадцать ранено!
- Ты, Голубев, не трёкай много. Там у тебя все убиты и ранены. Ты, вот что, запиши три человека убито и пять ранено, а остальные пропали без вести.
- Да как же, товарищ капитан, пропали без вести, когда тела их вон на склоне холма лежат.
- А кто тебя, Голубев, просит трупы эти собирать? Ты что у меня гробовщиком работаешь? Они себе лежат и тебе не мешают, а у меня лимит на потерю личного состава. Я не имею права терять более трёх процентов личного состава в день! Ты это понимаешь или нет?! Если я доложу больше, с меня голову снимут! Разжалуют, к чёртовой матери, в бога, душу, мать! Тут о своей голове думать надобно, а им, убитым-то всё равно, как числиться. Так что записывай; в результате ожесточённых боёв рота понесла тяжёлые потери: три человека убито, пять ранено, а остальные пропали без вести, может ещё найдутся.
Да, сегодня был особенно жаркий день. Чеченцы упорно сопротивлялись. Их было всего восемьсот против десятитысячного российского воинства. Но русские, в своём обычном мясном стиле, продолжали гнать людей на подготовленные к долговременной обороне рубежи, потому что к 24 мая приказом начальника Первого управления Главного оперативного управления Генерального штаба Бамут должен был быть взят.
Дело в том, что у начальника Генерального штаба этого Управления, генерал-лейтенанта Зайцева, 25 мая был день рождения, и жополизы, естественно, хотели к этому дню поднести ему подарок в виде внушительной победы над противником, так что людей не жалели, и склон горы на подходе к селу был усеян трупами убитых и раненых. В перерывах между атаками село поливали огнём фронтовой и армейской авиации, сводной артиллерийской группы, били прямой наводкой из танков и БМП, и всё, что оставалось от села дымилось и тлело в лучах заходящего солнца.
И всё же основной массе чеченцев удалось прорваться в горы. Они шли в атаку красиво, в полный рост, сметая всё на своём пути.
Наконец, к концу дня рота захватила северную часть посёлка Бамут и закрепилась на рубеже изгиба реки Фортанги и кладбища. И теперь, в сумерках палатки, угреваясь под теплом бушлата, Телешев долго не мог заснуть, всё ещё переживая нервное напряжение дня.
В шесть утра, как обычно, после команды: «Подъём, рота-а»! делали зарядку, заправляли постели, брились, чистились и мылись, а после завтрака выдалось даже немного своего, не казённого времени, потому что всех командиров отделений зачем-то вызвали в штаб батальона, и Телешев, улучшив минутку, из любопытства заглянул на чеченское кладбище.
На кладбище было покойно, в весеннем тепле наливались бутоны магнолий и роз, за ухоженными оградками могил стояли мраморные обелиски; одни из них были выше других – метров шесть. Они были поставлены убитым воинам, тем, кто погиб за свободу своего народа.
Телешев подсчитал шестиметровые обелиски. Их было немного. Не больше пятнадцати над свежевырытыми могилами. Видно, чеченцы больших потерь в этих боях не несли. Они ни за что не оставляли трупы своих бойцов на поле брани. Если те оказывались на стороне русских, то их люди приходили и выкупали каждый труп за триста пятьдесят американских долларов. Душа убитого джигита должна вернуться в своё тело. Земная жизнь – это не конец.
Они предлагали и русским выкупать своих убитых солдат, но русские платить за трупы на хотели и даже на обмен не шли. На кой ляд им нужны эти бездыханные тела? Держите их на здоровье! Мертвым оно ведь всё равно, где лежать, а в душу они не верили.
- Телешев, старшина вызывает! – Позвал, вернувшийся из штаба сержант.
В бывшей мертвецкой, где расположилась каптёрка парашютно-десантного
Батальона, старшина Голубев дописывал похоронку. Хотя это в его обязанности и не входило, но поскольку ротный был зачастую в дубль пьян, то вся административная часть работы выполнялась им.
Телешев стрельнул взглядом по похоронке, правда, читать там было нечего: они все писались одинаково, менялись только имена: «Уважаемые Вера Дмитриевна и Сергей Петрович, Вася был для нас добрым, хорошим товарищем, мы искренне скорбим вместе с вами.
Вы можете гордиться своим сыном, он честно и до конца выполнил свой воинский долг.
С уважением к Вам и глубокой скорбью ком. Роты капитан Тупиков».
Телешев потоптался на месте, дав старшине дописать похоронку, потом доложил.
- Товарищ старшина, рядовой Телешев явился по вашему приказанию.
- Вот и хорошо, что явился. Вот гроб с телом Соловьёва, матери с отцом отвезёшь,
и он кивнул в сторону цинкового гроба, в котором лежал неизвестный Телешеву молоденький солдат, совсем ещё мальчик, с маленькой дырочкой во лбу.
Телешев хорошо знал эти маленькие дырочки, работы чеченских снайперов. Вот такая маленькая дырочка во лбу осталась и у Васи Соловьёва. Входная маленькая дырочка, а выход – ползатылка. В последней стычке восемь человек полегло, не считая раненых, и среди них Василий Соловьёв, а наверх доложили, что погибло три человека и пять ранено. Потери боевиков-чеченцев составили триста пятьдесят человек. Где они только взяли эти триста пятьдесят человек? От фонаря, конечно.
Телешев отвёл глаза в сторону и глухо проговорил.
- Это не ефрейтор Соловьёв в гробу лежит, товарищ старшина.
- А ты почём знаешь, что не Соловьёв это?
- Мы с Васькой с детства дружили. Я и родителей его хорошо знаю.
- Вот и хорошо, что знаешь. Тебе и веры больше будет, что в гробу ни кто-нибудь, а их сынок лежит. Гроб то он запаянный будет. Вскрывать его нельзя. Так вот, чтоб без сумнения и было.
- Товарищ старшина, так я же друг его. Как я в глаза его матери смотреть буду?
- Не можешь? Тогда и не смотри. Вместо тебя другой поедет. Какой дурак откажется от двухнедельного отпуска в такую горячую пору? А ты ступай в роту.
- Товарищ старшина, может, повременим до завтра? Сегодня в атаку пойдём, высотку ту у чеченцев отобьём, с которой тот склон горы простреливается. Васькин труп выручим и в гроб положим да отправим, как положено, чин-чинарём.
- Никакой атаки сегодня не будет. Наверх уже доложили, что Бамут взят и организованных операций со стороны боевиков больше не предвидится, а, кроме того, до завтра и тебя, может, уже не будет, так что ступай, парень, в роту.
- Товарищ старшина, я передумал, разрешите, я отвезу, - Телешев запнулся и, кивнув на гроб, с трудом вымолвил, - Василия Соловьёва.
- Вот так-то оно и лучше. Хоть и разгильдяй ты, Телешев, да так и быть, иди в штаб оформлять документы. Младший сержант Мандригеля с тобой поедет. Он за тебя просил. По его просьбе я тебя с ним отправляю. Он что корешь тебе?
- Да, нет, В карантине вместе встретились.
- В карантине говоришь? Ну, ладно, топай в штаб. Считай, что тебе повезло.
- Есть топать в штаб!
И Телешев направился в штаб батальона, по дороге с благодарностью думая о том, что не забыл его всё-таки Мандригеля. Отношения его с ним были сложными и неоднозначными.
С одной стороны, его раздражали неординарные суждения Мандригели обо всём, что творилось вокруг, что полностью противоречило всему тому, чему его учили в школе. С другой стороны, его привлекала их логическая простота, новое видение мира и неотразимая убедительность.
Вместе с тем, его физическая неподготовленность к армейской жизни вызывала у Телешева крайнюю брезгливость, хотя он в обиду его никому не давал, и, даже, покровительствовал ему. Может быть, потому, что он подсознательно осознавал, что есть другая жизнь, где не нужно вставать до восхода солнца, толкаться в трамваях и автобусах, спеша на работу, ежедневно переодеваться в промасленную машинным маслом робу, а в полдень, измотанному тяжёлой работой и оглохшему от грохота станков в цеху, задыхающемуся от горячей металлической пыли и выхлопов газа, глотать свой скудный обед, в облепленной мухами рабочей столовой. А по вечерам изнурительные тренировки в секциях каратэ и самбо, отнюдь не из любви к искусству, а чтобы уметь за себя постоять. Ведь улица, что джунгли: драки в глухих подворотнях, перестрелки в крутых разборках, постоянная готовность дать кому-то по морде.
А где-то рядом есть другая жизнь, где на надобно рано вставать, где в полдень чистые и сытые молодые люди идут в университеты слушать лекции, а вечером заполняют библиотеки, концертные залы и театры, рассуждают о музыке и литературе, политике и философии, и из этого мира, куда тайно, неосознанно ещё стремился и он, пришёл Мандригеля.
И забавно было смотреть на то, как командир отделения младший сержант Борщёв поучал Мандригелю.
- Ну, кто, ну, кто так поворачивается кругом? – сокрушённо повторял он. – Вот я, к примеру, университетов не кончал, в колхозе, можно сказать, быкам хвосты крутил, а смотри, как я ловко поворачиваюсь кругом! – И, звучно щёлкая каблуками, он лихо делал повороты кругом.
Мандригеля же никак не мог усвоить эту науку, и тогда, разражённый Борщёв, в
наказание за это отдавал ему другой приказ.
- Рядовой Мандригеля, отсюда и до захода солнца, шагом марш!
В этом случае Борщёв имел в виду расстояние, примерно, метров сто, до
лесопосадки, где за жёлто-багряными кронами деревьев пряталось осеннее солнце.
А вечером Мандригеля сбрасывал с наболевших ног тяжёлые кирзовые сапоги и в сердцах говорил: «Служил бы я не два, а целых четыре года, если бы только разрешили носить не эту допотопную кирзу, а цивилизованные туфли».
И Телешев терпеливо учил его, как наматывать на ноги портянки, чтобы они не морщили и не натирали ноги.
По всему видно было, что их призыв готовили бросить в Чечню. Каждое утро, проводя просветительную работу за пятнадцать минут до завтрака, заместитель командира роты по политической части, старший лейтенант Цыгуев говорил о том, как хорошо на войне.
- Вот в условиях военного времени каждому солдату положено по сто грамм водки,
- рассуждал он, - а ведь многие до обеда и не выживают. Потери личного состава иногда достигают тридцати, сорока процентов, а порция то их остаётся, так что выпивки и жратвы хватает. Пей, хоть залейся! Ешь от пуза. – И по голодным рядам солдат проносился одобрительнй гул.
- Конечно, - ворчал только Мандригеля, - каждый из них при этом думает, что не он, а кто-то другой будет убит. Подонки.
И вот настал тот день, когда роту выстроили на плацу, и старший лейтенант Цыгуев задал тот роковой вопрос: «Кто хочет добровольно проходить срочную службу в Чечне»? И рота, кроме Мандригели, как один человек, сделала шаг вперёд.
- А вы, что же, рядовой Мандригеля, в Чечню не хотите, боитесь?
- Нет, товарищ старший лейтенант, я не боюсь. Мне Чечня не нужна. Мне и в России места хватает.
- А выполнить свой воинский долг перед Родиной?
- А я ей ничего не должен.
Вечером он сидел в казарме на койке и плакал, не выдержав презрительных взглядов сослуживцев, которые, при явном попустительстве Борщева, готовились его побить, и тогда встал Телешев и сказал: «Гадом буду, кто только тронет его пальцем, прибью! По одному бить буду», - уже тише добавил он. С Телешевым никто не захотел иметь дело.
Вскоре роту направили в Чечню, а Мандригелю, как имеющего высшее образование, на курсы младшего командного состава. После окончания курсов его вновь направили в родную роту, где его первым боевым заданием стало отвезти тело убитого солдата в далёкую Читу.
И теперь они сидели в купе плацкартного вагона и под перестук вагонных колёс деликатно потягивали армянский коньяк, заедая его ломтиками вымоченного в сахаре лимона. Коньяком и лимоном угощал, собственно, Телешев, потому что это Мандригеля когда-то объяснял ему, как пьют коньяк и чем его закусывают, а сам Телешев, кроме водки да самогона, ничего в своей жизни не пил, и поэтому ему особенно хотелось показать Мандригеле насколько хорошо он усвоил правила тонкого вкуса.
Мандригеля одобрительно улыбался. Телешев был доволен. После грохота канонады и окопной грязи в вагоне казалось особенно тихо и чисто: белые простыни на матрацах, белые наволочки на подушках, маслянисто-зеленоватые стенки купе, а за окном поля в дремотно белесой пелене предутреннего тумана. Выпитый коньяк приятно согревал внутренности. От него слегка кружилась голова, и все предметы окрашивались в голубовато-розовые тона.
- Нет, ты как хочешь, Вадим, а я не выдержу и всё равно скажу Вере Дмитриевне, что это не их Вася в гробу лежит.
- Дурное дело не хитрое. В сумасшедшем доме и валенок трахают.
- А ты, ты бы не сказал, ежели бы это твоего кореша предки были? Ты бы не сказал? – И Телешев весь подался вперед, зло и требовательно глядя в глаза Мандригеле.
- Я? Ябы не сказал.
- Ну, и подлец!
- Почему подлец? Подлец тот, кто скажет. Зачем же старикам всю жизнь мучиться от сознания того, что кости их сына гниют где-то в горах Кавказа, обглоданные шакалами? Помочь-то им уже ничем нельзя. А так вот придут на могилку неизвестного солдата, думая, что это их сын лежит, честь ему отдадут, да и сами, может, утешаться душой. Просветлеют. Их же жалеючи, не стоит этот вопрос поднимать. Да и парень-то этот ни в чём не виноват, и у него где-то мать плачет, и за ним присмотреть надо. Так что выпьем-ка лучше за упокой его души.
Вслед за Мандригелей глотнул коньячку и Телешев. Терпкая влага, задерживаясь в горле, проникала внутрь, оставляя во рту приятный вкус армянского винограда, тепло кавказского солнца и запах горных роз, но от этого на душе не становилось спокойнее.
- Так что же, они, гады, не могли уже этому парню его документы выправить и отослать его к своей матери?
- Не могли они этого сделать, Валентин. Старшинка, по пьянке, отослал документы на Соловьёва, ну, а на этого парня, у него и документов может быть нет. Труп есть, а документов на него нет. Ты ведь не знаешь, как он у него числится. Возможно, пропавшим без вести, или дезертиром, или ещё как, а трупа Соловьёва у него нет и вызволять его ни тебе, ни кому другому не даст. Ведь на это нужен , прежде всего, приказ свыше, а начальство не захочет нести дополнительные потери, чтобы трупы вызволять, У них ведь лимит на потери установлен. И даже за твои собственные деньги его выкупить не дадут, чтобы не делать опасного прецедента.
- Лимит, лимит, а что же тогда они в бою людей совсем не жалеют?
- А это уже наследственное. Людей много. Чего их жалеть? Главное же не то, сколько они теряют, а сколько пишут, что потеряли. Между прочим, они там, на гражданке тоже не пальцем деланные, знают, что иногда ошибки такого рода происходят. Слухи просочились, поэтому-то гробы цинковые заваривают и вскрывать не дают.
- Но это же подло!
- А подлецы и правят нами. Говно оно ведь всегда на поверхности плавает. В России, Валентин, редко хороший человек к власти приходил. Хорошие долго не удерживались, а Грозные Иваны да Сталины те правили и гулевонили на Руси, как хотели. А потом ещё долго народ по ним тосковал. Мы ведь русские, нация мазахистов каких-то, кто больше над нами изголяется, того больше и любим, а главное, чтобы порядок был. Без порядка не можем. Но дело даже не в этом, что подлецы и умственные уроды у власти стоят; любопытно то, что десятки тысяч умных, честных и по-настоящему хороших людей стараются выполнять их приказания.
- А что им делать, когда выбора нет?
- У человека всегда есть выбор. Бывают в истории каждого народа моменты, когда каждый должен думать о себе сам и выбирать свой собственный путь согласно своей совести без того, чтобы за него партия или правительство думали.
Помолчали, чокнулись, выпили, вслушиваясь в стук колёс. За окном прояснилось.
Туман рассеялся, но солнце ещё не проглядывало из-за пелены белесых облаков.
- Вот, маманя недавно письмо прислала, - Мандригеля протянул исписанный лист бумаги.
Телешев взял из вежливости и быстро пробежал глазами. Это было обычное материнское письмо солдату: «Здравствуй, сынуля! Письмо твоё получила 5 мая. Спасибо, что не забываешь маму. Вадик, милый, береги себя. Ты у меня всё, что осталось в жизни. Не рискуй своей жизнью. Я очень за тебя переживаю. Вадик, так по тебе скучаю. Живу ожиданием. Ты поймёшь, чтозначит ждать ребёнка, когда у тебя будут дети. Береги себя, слышишь?! Вадик, ты знаешь Мору Богодухова? Его посадили за побег из армии. А Коля Сенин два пальца на правой руке отрубил себе, чтобы в армию не идти. Вадик, сыночек мой, пиши мне почаще. Если бы ты только знал, как мне трудно ждать от тебя ответа! Целую тебя крепко, крепко, твоя мама...»
Последние строки письма невольно привлекли внимание Телешева. Он задумался, мысленно рассуждая о чём-то своём.
- Слушай, Вадим, ежели все, как твой Мора Богодухов, убегать из армии будут, кто же тогда за Россию воевать будет?
- Такие дураки, как ты да контрактники. Они ведь за деньги ни своей, ни чужой жизни не жалеют.
- А ты, ты разве за россию воевать не будешь? – В глазах у Телешева блеснул звериный, злой огонёк.
- Я? Я, нет, - спокойно ответил Мандригеля. – России никто не угрожает, а тем более чеченцы. На кой чёрт им сдалась твоя Сибирь? Чем они ей угрожают? Тем, что свободу захотели? Я свободу душить не собираюсь. Мне Великая Россия не нужна. По мне лучше жить в маленькой Швейцарии и кушать хлеб с маслом, чем в Великой России сухарь грызть. А те, кто о Великой России говорят, о чести нации, о долге перед Родиной и прочий вздор, так они ведь под пули не ходят и детей своих на фронт не посылают. Они, в конце концов, на каких-то там условиях с чеченцами договорятся, а тебя уже не будет. Кокнут и будешь валятся где-нибудь в горах Кавказа, а твоей матери пришлют чьи-то останки, и будет она их обмывать своими слезами, думая, что это ты.
- Какая разница, чьи кости там будут лежать? Мне-то тогда будет всё равно: ни холодно, ни жарко.
- Ежели убьют, так это ещё полбеды, а ежели ранят? Вот моему дружку Димке пуля каким-то образом промеж ног угодила и яйца начисто отсекла.
Представляешь, двадцать лет и уже импотент. А у него девчонка красивая была. Жениться собирался. Нет, в мире нет такой идеи, ради которой в двадцать лет стоит становиться импотентом. Лучше я дезертиром стану, несколько лет в лагерях проведу, да зато живым и здоровым домой вернусь и с женщинами жизнью наслаждаться буду, а тебя к тому времени, может, и в живых не будет.
- А насчёт меня ты ошибаешься. Лично я воевать больше не буду. Звездец. Я отходил уже своё в атаку под прицельным огнём чеченцев, когда кажется, что каждая пуля летит прямо в тебя, и каждое мгновение растягивается длиною в год, а жизнь. Я лучше свой срок в лагерях отмотаю. Не дурнее тебя....
Ефим Макаровский
